— Эй, Миа, пойди помоги ему дотащить его трубку! — надрывался один из парней.
— Ха-ха, до чего трубка-то длинная, в нее даже петух с башни насрать может.
Миа смотрела на окна гостиницы и, казалось, не узнавала Станислауса.
— Да то же граф фон Попельштейн! — закричал один из парней, указывая на Станислауса. Вся компания покатилась со смеху.
Станислаус кинулся в кусты у околицы. Трубка барона Альфонса потухла. Крупные слезы капали на ее чубук. Надо ж такому случиться!
Не бывает такого горя, которое не смягчил бы сон. Станислаус заснул под шелест ветвей, как непослушный ребенок. Усевшись на редкий пушок у него над губой, летняя муха счищала пыль со своих крылышек. Из кармана пестрого пиджака у этого большого мальчика, где лежала подтаявшая плитка шоколада, выглядывало загорелое лицо барона Альфонса с аккуратно подбритыми усиками.
Ах эта надоедливая муха! Станислаус хлопнул себя по верхней губе. Ему удалось поймать назойливую жужжалку, и он, еще в полусне, раздавил ее между большим и указательным пальцами. А сколько крыльев у этого слепня, и какие жесткие, совсем как метелка мятлика. Он проснулся и хотел получше разглядеть этого чудо-слепня. Но это был не слепень, а метелка мятлика. Стебелек его держала в руке Миа. Солнце пронизывало кусты. Мир любви во всем блеске предстал перед Станислаусом.
Они сидели на лесной поляне. Миа прогнала его горе крепкими, жаркими поцелуями.
— Я многое могла бы тебе рассказать. Всю свою жизнь. Ты бы только удивлялся или плакал. — Она пристроила у него на коленях свои загорелые ноги.
— Расскажи!
— Это что у тебя в кармане, шоколадка, или мне показалось?
Он отдал ей шоколадку. Миа пальцем снимала растаявшее лакомство с бумаги и облизывала палец.
— Это будет слишком грустно, — сказала она, причмокивая. — Но самое смешное: у меня было два отца. Они дружили и оба ночью ходили к моей матери. У тебя такого еще не было?
— Нет.
Он погладил ее.
— Они так и остались друзьями. Оба они были высокопоставленными чиновниками в финансовом управлении. То один, то другой раз в неделю брали меня с собой на прогулку. Они покупали мне ленты и все, что я хотела. Иногда они ссорились. В конце месяца один говорил другому: «Что? Разве прошлый месяц не я оплатил?» А другой отвечал: «Нет, вот смотри, у меня квитанция!» Моя мать была очень красивая, чтоб ты знал. И она так умела сбить их с толку, что иной месяц они оба ей платили, а третий мужчина, которого я звала папой, говорил: «Всегда бы так!»
Станислаус сосал нераскуренную трубку.
— А который из них был твой отец?
— Кто это может знать? Потом этих двоих перевели на другую работу. Деньги приходили по почте, и прогулки прекратились. А как я стала постарше, почтовые переводы перестали приходить. Наверное, мои папаши женились, да, видно, и время вышло. А так как третий папаша меня терпеть не мог, то он сказал: «Что ты сидишь сиднем, делай что-нибудь! Нечего за материну юбку цепляться!» Он сказал это, когда моя мать не могла того слышать. Мама отвела меня в цветочный магазин. Ей не хотелось, чтобы я работала в пивной, как она. Она хотела, чтобы я ела честный хлеб. Старик из цветочного магазина по вечерам ходил со мной торговать в рестораны. Потом стал посылать меня одну. «Дивные свежие розы для вашей супруги, господин тайный советник! Господин доктор, вот букетик фиалок для вашей жены!» В этих заведениях встречались очень приятные господа. Один как-то сунул мне в корзину письмо. Это было совсем короткое письмо. С тех пор я писем не выношу. И не пиши мне писем. И стихов тоже — они воняют.
Станислаус вскочил:
— Я для тебя их сочинил!
— Что только мужчины не пишут! Вечная любовь. Ложе из лепестков роз и тысячи поцелуев. Золотые горы. И все он позабыл. Три месяца я у него пробыла.
— Ты вела у него хозяйство?
— Дитя!
— Не говори так! Я уже прибил одного типа с тросточкой. А он был ученый, и не из последних. Так что я не младенец, который еще под стол пешком ходит.
Она сумела его усмирить.
— Потом я не знала, куда приткнуться. С цветами возиться мне больше не хотелось. И я нашла одного балетмейстера из театра. Он сказал: «Ноги у тебя не те, но, может, я сумею научить тебя бить чечетку». Я училась. Он был мной доволен. А через несколько месяцев завел себе новую ученицу. Я оказалась лишней. Теперь и с ней покончено. — Миа бросила в траву шоколадную обертку. Станислаус хотел знать больше.
— А дальше что?
— А в другом кармане у тебя нет шоколада? Просто я не хочу, чтобы он растаял. Я и сама уж не помню, как там было дальше. Во всяком случае, танцевала я неплохо. Я могла бить чечетку не только на столе, но даже на подносе. Трое кельнеров несли этот поднос по залу. Я стояла на нем, как бутылка вина. Господа бесновались, орали: «Шампанского сюда!» И кельнеры спускали меня с подноса там, куда меня приглашали.
— Где это было?
— Что ты меня расспрашиваешь, как судебный следователь? Меня от этого воротит.
Миа заплакала. Станислаус рассердился на себя. И стал опять ее гладить, но она от горя и печали вцепилась зубами в кустик щавеля. Он растерялся и положил руку туда, куда ему дозволяли еще несколько дней назад. Тогда она еще пуще расплакалась.
Смеркалось. Миа уснула. Комары роем вились вокруг юного любовника. Он сидел неподвижно, позволяя им кусать себя.
Она проснулась.
— Меня уже не спасти! — воскликнула Миа. Из-за облачной пелены выбиралась луна. — Все хотят меня любить, и никто не хочет спасти.
Станислаус затрепетал:
— Я тебя спасу!
— Ты-ы?
— Скажи, что я должен сделать.
— Это слишком трудно. Ты еще молод. Таких наш швейцар даже на порог не пускал.
— Ничего я не молод. Знаешь, сколько у меня было девушек? Одна для меня голышом танцевала при свете луны. Но я ее не хотел. Ты куда красивее ее.
Он вдруг пришел в неистовство, а она сделалась тихой и смотрела на него. Он схватил ее на руки и понес. Она укусила его, но он стерпел. И осторожно опустил ее наземь.
— Мне нужна пара бальных туфель, — сказала она. — А они стоят почти четырнадцать марок.
Левой рукой ей пришлось взять четырнадцать марок на бальные туфли.
— Я буду танцевать, а смотреть будешь ты один. — Она закрыла глаза. Ей было все равно, что он с ней делает.
Ночью он проводил ее до дома ее дяди. По дороге она рассказывала ему конец своей истории, а он согревал ее. Она тогда заболела. Может, простудилась во время танцев? Да, конечно, сильно простудилась. Ее мать привезла ее в деревню, к дяде. Нет, Станислаус не должен за нее бояться. Теперь она здорова. Он не мог не почувствовать, что она здорова. И теперь она торчит в этой вшивой деревне. Дядя и тетка следят за ней строже, чем деревенский жандарм. С дядей хоть иногда поговоришь. Он добрее тетки, но ревнивый очень. И теперь она пасет коз, чистит картошку, делает еще кучу всякой всячины — вот какова ее жизнь. Ни разу она не танцевала на пальцах во дворе. Только тайком, изредка, танцует для дяди в сарае.
Она прильнула к нему. Потом остановилась и посмотрела на него снизу вверх:
— Тебе пора идти. А то вдруг дядя караулит за воротами с косой!
— Да пусть себе стоит, хоть с двумя косами и ножом! — отвечал Станислаус.
Нет, она должна была купить для дяди сигареты. А парни возле пивной отняли у нее сигареты и выкурили. Если б у нее остались хоть деньги на сигареты!