Мастер Папке попросил его запереть дверь спальни.
— В мире полно шпионов и конкурентов, — прошептал он. — Что касается изысканной начинки, то она доставляется из самых что ни на есть дальних стран, даже Индонезия там отчасти представлена. Но как таковая моя начинка — это шедевр мастерского искусства смеси, я сам ее изобрел. Возьми себе это на заметку, а больше я тебе сегодня ничего не скажу о ее составе.
Станислаус узнал о тщательно таимом люке в подвале. Мастер передал ему ключ, теплый от подушки:
— Ты будешь вставать на час раньше остальных, слышишь, мастер?
— Слышу.
— Как только достанешь изысканную начинку из люка, сразу же принесешь мне ключ обратно.
— За мной дело не станет, хозяин.
— Тесто замесишь прежде, чем остальные появятся в пекарне.
— Ну конечно, хозяин.
— Не исключено, что я за эту неделю добавлю тебе целых четыре марки.
Похоже, дело складывалось так, что Станислаусу придется задержаться в этом городе и даже осесть в нем. Этого требовало великое доверие мастера Папке.
На рассвете, когда запахи пекарни еще спят, он с фонарем спустился в подвал, нашел люк, задекорированный тяжелыми ящиками. Это были обитые жестью ящики, в которых, наверное, доставлялись из дальних стран ингредиенты для изысканной начинки.
Доверенный хозяина успел взопреть еще до начала работы. Он поднял крышку люка. Резкий запах ударил ему в лицо. Ему стало жутко. И захотелось захлопнуть дощатую крышку люка. Может, он должен стать соучастником в каком-то ужасном деле?
Он обуздал свою фантазию, зажал нос и начал спускаться по заплесневелым ступеням.
Это был сыр, обыкновенный старый сыр, десятилетней давности. Этот десятикратно сгнивший сыр в запыленных горшках, украшенных красивыми узорами плесени, пребывал в жидком состоянии и переливался всеми цветами радуги. Индия, Индонезия, а может, и Южная Австралия! Господи, спаси и помилуй!
Он наполнил сосуд, служащий меркой, выше предельной черты и потом добавил еще чуточку. Он хотел стать тем мастером, о котором «мечтал» хозяин.
Соленые палочки мастера Станислауса были так хороши, что все пауки в пекарне попрятались по своим затканным паутиной норкам и объявили постный день. Все собаки, пробегавшие мимо пекарни Папке, принюхивались к небу, словно оттуда на них должен был свалиться фарш из мяса живодеров, а потом они поднимали заднюю лапу и окропляли угловой камень в переулке перед входом в пекарню. Прохожие втягивали в себя воздух и спрашивали:
— Надо надеяться, это не к войне?
Мастер Папке, несмотря на свой поясничный ревматизм, ворочался в постели и велел принести ему палочки на пробу. Едва откусив, он тут же выплюнул это в ночной горшок. Только эльфы на картине над постелью спокойно везли в никуда свои цветы, не обращая внимания на земные ароматы.
— Вот, можешь убедиться, что настоящего мастера заменить нельзя, — сказал Папке Станислаусу. На лице мастера отвращение пересилило все остальные чувства. — Я намеревался заплатить тебе больше десяти марок вознаграждения за твои особые заслуги и за тайное участие, а теперь я вынужден буду, строго говоря, удержать твой недельный заработок. Но для тебя это и лучше, может, ты где-нибудь в другом месте научишься ценить доверие мастера.
На это Станислаус не нашел ответа. Но, уходя, он все-таки не поклонился.
Станислаус нашел нового хозяина, нервного и волосатого, ни дать ни взять обсыпанная мукой обезьянка. Он сидел на маленькой скамеечке в оконной нише своей лавки и с неприкрытой завистью смотрел, как в лавку на другой стороне улицы то и дело входят покупатели. Он быстро окинул Станислауса взглядом своих непрерывно мигающих глаз.
— Можешь приступать к работе, можешь приносить пользу. Мое дело нуждается в оживлении.
— Пожалуйста! — только и сказал Станислаус.
Хозяин вскочил со своей табуретки:
— Одно условие!
— Условие?
— Платить я тебе не буду, но все, что есть в моем доме, — твое.
Станислаус не понял. Опять ему предстоит участвовать в расцвете дела, быть в деле, так сказать, мотыльком, а потом он опять должен будет уползти, как жалкая гусеница? Хозяин схватил его за руку:
— Сказать по правде, моя дочь не самая красивая из девиц, но кто к ней найдет правильный подход, тот обнаружит в ней душу нежную, как голубая шелковая лента!
Станислаус долго был в пути, и давно перед ним не открывались двери. Щеки его ввалились, рюкзак с книгами намял его тощую спину, а урчание в животе подталкивало его к скорейшему решению.
По случаю вступления в должность его кормили на кухне. Хозяин собственноручно накрыл стол, не пожалев сильно наперченной колбасы, и даже поставил бутылку крепкого пива рядом с маслеными булочками, доверительно подмигнул ему обезьяньим глазом и скрылся.
Станислаус набросился на еду, да с каким удовольствием! Наевшись, он взялся за пиво и тут услышал, как хозяин поднял шум в комнате по соседству с кухней:
— Вставай, а то проспишь свое счастье!
Потом за стенкой послышался шепот, а Станислаус на кухне все ел и не мог остановиться. Какое счастье есть, когда ты голоден, есть, когда желудок твой молод и здоров, а пища обычно скудна! Когда уже и не хочешь, а ешь!
Станислаус очнулся от своего съестного похмелья, потому что услыхал женский голос. Для его слуха этот голос был все равно что ежовые колючки для руки.
— А где моя губная помада?
— Я уже ищу, детка.
— Опять ее мама взяла?
— Мама ее не брала.
— Значит, взяла эта жаба, горничная.
Это все еще женский голос, или кто-то скребет ножом по кастрюле? У Станислауса во рту горело от переперченной колбасы. Он потянулся за пивом. В соседней комнате нежная как шелковая лента душа давала жару маленькой обсыпанной мукой обезьянке.
— Ты хочешь, чтобы он меня принял за деревенщину?
Станислауса передернуло. Он забыл про пиво и даже оставил нетронутой масленую булку.
Станислаус забрел к вдове одного мастера. Она утирала слезы рукой, перепачканной в тесте.
— Мне самой приходится месить тесто. Подмастерье сбежал. Мой муж был молодой и пылкий, только ел очень мало.
Слезы иссякли. На веки вдовы налипло немножко теста. У нее были зовущие серые глаза.
— У него язвы в желудке были, а он хотел их прижечь шнапсом. Ничего из этого не вышло. А сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Надо же! Я знала одну вдову мясника в таком же положении. Ему было двадцать три. Она вышла за него замуж. Как по-вашему, это возможно?
— По-моему, все возможно.
Станислаус мял в руках свою шапку. Он остался у нее, ведь была зима — и хотелось несколько дней побыть в тепле. Ее зовущие серые глаза следили за ним, что бы он ни делал. Она смотрела, как он ел, и говорила:
— Кушайте, кушайте, это лучше, чем если мужчина вовсе не ест и в конце концов теряет силу!
Он по локоть зарылся в хлебное тесто. Она тоже сунула руку в тесто, говоря, как ей хочется клецек.
— Они должны быть такие гладенькие, совсем гладенькие! И упругие, а это что такое?
— А это моя рука, хозяйка.
Она ничего не ответила, но ее галочьи глаза точно пленкой подернулись.
Он мылся у себя в комнате. В дверь постучали. Он затаился, но дверь все-таки открылась. Хозяйка принесла ему сорочку.
— У меня в шкафу столько сорочек, а какой от них прок, только напоминают мне о муже. Возьмите!
Он не отвечал, она не уходила.
— У той мясничихи, о которой я говорила, он даже костюмы ее мужа носил, но это уж неприлично. А про нижнее белье никто ничего не скажет.
Станислаус не взял рубашку ее мужа. У него было четыре рубашки, по одной на каждую неделю месяца. Хозяйка обиделась.
Но ее одолевали желания, не позволявшие долго таить обиду. Портрет ее мужа упал со стены прямо на ее кровать, сказала она как-то за завтраком.
— Говорят, это неспроста, если портрет усопшего со стены валится!
Ему не нравилось, что она перестала обижаться. Так приятно было без помех думать о каналах на Марсе. Его фантазия приписывала их создание техническим успехам человеческих существ. Может, там есть люди, которые его бы поняли.