— Как подумаю о своем сыне! — сказал хозяин. — Мне бы раньше у него отбить охоту к книгам, а вместо этого я теперь у других ее отбиваю, если уж и ты от меня отшатываешься: тогда я еще во что-то ставил книги.
— И часто мне надо будет ходить в это общество? — спросил Станислаус.
— Боже сохрани!
Хозяин стал как-то странно махать руками и задел корзинку проходившей мимо женщины. Женщина плюнула ему вслед, смачно, от всей души. Хозяин обернулся:
— Погодите, вам еще покажут!
— Да уж, не сомневаюсь!
Значит, никакое это не общество, просто штурм, отделение штурма. И пивная, в которую они пришли, была не пивная, а ресторанчик штурмовиков. Станислаус никогда еще не принадлежал ни к какому союзу, а теперь угодил сразу в штурм.
Они сидели за столами, в сапогах и при кинжалах, пили пиво и слушали, что им читал из какой-то книги председатель союза о некой арийской расе, призванной овладеть миром. Потом они пели песню. Станислаус смотрел на губы хозяина, чтобы по ним угадать текст. Но рот хозяина был не лучшим из песенников. «Господь, наполнивший ковши, вам не желал худого…» Станислаус испугался: теперь он ничем не отличался от господ из кафе Клунча. Эту песню они в иную ночь пели по многу раз… Вообще здесь все было как в церкви, только мужской, солдатской, потому что опять поднялся кто-то и прочел проповедь о мухах. Одинокий монах спаривал между собой белые и красные цветы, а под конец уже и мух, слепых со зрячими, монаха звали Мендель, и он как бы предвосхитил фюрера.
После слепых мух началась неофициальная часть. Мастер Думпф представил нового товарища. Новым товарищем был Станислаус. Господи помилуй!
— Каждый делает что может и пробуждает в своих людях народное мышление, — сказал мастер и заказал пиво для всех штурмовиков. Скажите пожалуйста! Станислаус обнаружил среди них и Хельмута, который держался отчужденно и важно.
— Тебя хозяин за руку приволок?
Штурмовики смеялись и хрипели. Станислаус пивом смывал свое дурное настроение.
— Я же не моторизованный младенчик, как некоторые.
— Хо-хооо!
Перед Станислаусом вырос какой-то штурмовик с кривыми ногами наездника. Своей пол-литровой кружкой он чокнулся с новым товарищем. Небольшая кружка Станислауса разлетелась вдребезги. В руке у него осталась только ручка. Злорадный хохот вооруженных кинжалами мужчин. Кривоногий обошел вокруг пивной лужи, поднял ногу и пукнул. Станислаус увидел разинутую в ухмылке пасть и кабаньи клыки. Да, Станислаус так и стоял с ручкой от пивной кружки, а тот, с кабаньими клыками, ухмыляясь, орал:
— Прозит!
— Прозит! Пей, кто может! Ура евреям в аду!
В своей каморке Станислаус поспешил все это забыть.
Вот дурни! Рады горло драть!
Нашли хорошую кантату
О том, как крыс уничтожать![2]
Что хотел поэт Гёте в своем «Фаусте» сказать нам этими строчками? Станислаус написал об этом сочинение для своих далеких учителей, и его труд был проникнут отвращением, которое он вынес из пивной штурмовиков.
Потом он восхищался этим хитрецом, Пифагором, который обнаружил, что на линиях прямоугольного треугольника нужно построить три четырехугольника, чтобы доказать, что два боковых четырехугольника вместе по величине равны нижнему. Какой нормальный человек до этого додумается! Станислаусу доставляло удовольствие идти след в след за древними учеными и радоваться тому, как их фонари отбрасывают маленькие кружки света на темноту всечеловеческого неведения.
Но жизнь все не оставляла его в покое. Она постучалась к нему в дверь и прислала мастера Думпфа с коричневой рубашкой и обмотками в руках. Пока эти вещи взяты напрокат, потому что пора идти на строевую подготовку. Хозяин обернул ноги Станислауса серо-зелеными обмотками, не гнушаясь таким занятием. Теперь Станислаус выглядел как выпавший из гнезда птенец ястреба: пухлые ляжки и сухие икры.
Так вот она какая, эта подготовка: они стояли строем на спортивной площадке. Штурмовик с кабаньими клыками стоял перед ними. Строй был ровный, только Станислаус стоял неправильно.
— Подтяни живот! Отпусти! Возвращайся в брюхо своей мамаши, пусть тебя заново родит!
Они лежали на пузе и швыряли деревянными ручными гранатами в кротовые холмики.
— Вперед! На французов!
Деревянная граната непослушна была пекарским рукам Станислауса, дважды пролетела она мимо кротовой кучки, а один раз угодила по кривым ногам злобного штурмовика. Он оскалил кабаньи клыки, хрюкнул, сплюнул и только потом закричал. Он решил сделать из Станислауса червя и заставил его ползать по площадке.
— Целуй землю, медведь гималайский!
Станислаус обливался потом и твердил себе — уж лучше дорога!
Когда они получили азимуты движения и должны были идти, сверяясь по компасу, он как был двинулся по полю к городу.
— Эй!
— Я выхожу из союза!
Он бросился бежать. Одна обмотка размоталась и теперь волочилась за ним в пыли. В лесочке он освободил ноги, повесил обмотки на ветку, а заодно и коричневую рубашку мастера. Налетевший ветер пузырил ее.
— Ты ушел от них? — спросила хозяйка, когда он заявился домой в нижней сорочке.
— Это не по мне, — отвечал Станислаус. — Я ухожу.
Она не дала ему собрать свой узелок. Чтобы он умер в стоге сена, как ее ученый сын? Здесь всем места хватит, и марширующим, и немарширующим! Она, несмотря на свой кашель, не какая-нибудь полуженщина, нет!
— Это еще вопрос, смогу ли я держать тебя, — сказал хозяин. Он трижды тыкал вилкой в кусок колбасы и все не мог его подцепить. Хозяйка сотрясалась от кашля.
— Кхе, кхе, вопрос в том, все ли на свете теперь стало недействительно, кхе, кхе! — Она вытащила тоненькую тетрадку, лежавшую у нее за нагрудником фартука, на тетрадке красными буквами было написано: «Долой милитаристов!»
Хозяин побледнел.
— Откуда это у тебя?
— Кхе, кхе, это твоя, еще с прежних времен. Она лежала у меня вместе с нитками и иголками. А вчера я прочла ее.
— Солдатский хлеб — это еще не война! — закричал хозяин в полной растерянности. Он вырвал тетрадку и бросился вон из кухни. Хозяйка схватила за руку Станислауса.
— Кхе, кхе, нельзя отнять у людей право иметь сына.
Он остался. Хозяин больше не стучался у его двери.
На другой день Станислаус отправился к жене Густава. Ему казалось, что он должен попросить прощения. Жены Густава он не нашел. На дверной табличке значилась совсем незнакомая фамилия. Вокруг таблички были наклеены пестрые бумажки: «Жертвуйте на зимнюю помощь!», «Жертвуйте на благо национал-социализма, то есть на благо народа!», «Просить милостыню и торговать вразнос — запрещается!» Он вдохнул запах сырых полов, и ему почудилось, что он видит, как по лестнице спускается Густав, прикрыв лицо полями шляпы. Внизу на доске привратницкой имя нового жильца еще не значилось. Там стояло: «Густав Гернгут, четвертый этаж, налево». К горлу подступил комок, когда он это прочел. И никакой возможности попросить прощения.
39
Станислаус обнаруживает несостоятельность богов учености, вновь служит искусству поэзии, и в облаке древесной муки ему является девушка-лань.
Нет, хозяин больше не стучался в дверь Станислауса, но настала весна, и в дверь опять постучалась любовь. Ему бы еще год, один спокойный год до заочных экзаменов, но тут пришла она — любовь. Она не дожидалась, покуда он скажет ей: «Войдите!»
Дверь широко распахнулась, словно вот сейчас в чад пекарни рядком войдут сразу три человека. Но вошла одна толстуха. Она несла перед собой детскую ванночку с домашним тестом, вся красная, потная и громко пыхтела. Лицо у нее было доброе, приветливые глаза словно просили: не думайте обо мне плохо, а полнота — это от каких-то там желез. Женщина искала глазами, куда бы поставить ванночку. Станислаус бросился ей на помощь и заметил за ее спиною девушку. Девушка была вполне современная, с тонкой талией, загорелая, кудрявая, и за толстой мамашей ее просто не было видно.