— Лилиан! Эй, фройлейн Лилиан! — крикнул он.
Станислаус замедлил маршевый шаг и с помощью указаний из «Руководства к жизненному успеху» укротил свою ревность: «Если ревность вот-вот отравит тебе кровь, не подпускай ее к себе! То, что ты мысленно отторгаешь, не проникнет в тебя!» Отлично сказано, но брюнет, который так ласково приветствовал Лилиан, уже проник. Станислауса пихнули сзади:
— Не зевай! Чего стоишь? Левой! Раз-два!
Оказывается, ангелы пекарни лягаются! Они пришли сюда маршировать!
Станислаус подумал о Густаве. «Они теперь маршевый шаг ввели как обязательную походку. Это умно. Тот, кто впереди тебя, так сказать, задает тон, тот, кто сзади, примечает, не сбился ли ты. И если что — пнет тебя хорошенько! Только так вершатся великие дела!»
Торжественная процессия докатилась до Рыночной площади. На башне ратуши развевался флаг Великогерманского рейха! Красный флаг, но черный паук-крестовик прогрыз на красном полотнище белую дыру.
В небе, где-то за башней ратуши, раздался шум.
— Аист, аист, аист!
Над площадью появился самолет. В воздух полетели шапки.
— Хайль! Хайль! Хайль!
Штурмфюрер Хартвиг фон Хартенштейн поднял бинокль: его сын кружил в небе над городом. Вот он ринулся вниз и пролетел над самой башней ратуши. Арийки из «Союза немецких девушек» разинули свои героические рты как самые обычные женщины. Сколько смелости за раз! Самолет капитана авиации Бодо фон Хартенштейна набирал высоту, точно крылатый конь. У коня из задницы валил густой дым.
— Чем это кончится? Ну и смельчак же он!
Прямая полоска дыма висела в небе, а самолет, точно умерший в воздухе навозный жук, падал вниз. Вопль пронесся по рядам национал-социалисток. Хартвиг фон Хартенштейн поднял руки, усмиряя толпу, точно Иисус, унимающий бурю. И надо же, машина капитана Бодо фон Хартенштейна опять взмыла вверх, а за нею полоса дыма. Теперь уже каждый видел, что в небе дымом пишется огромная буква «Х», а самые сообразительные поняли, что через четверть часа в небе дымом будет начертано: «Хайль Гитлер!»
После обеда шел спектакль о разбойнике Лауэрманне. Пьеса из великого прошлого города, сочиненная зубным врачом Вурцельбрайтом, а стилистически ее обработал и дополнил правильными историческими датами штудиенрат доктор Дойчман. Предводителя разбойников Лауэрманна играл вокзальный парикмахер Штуфеншнейдер, поставщик исторических париков. Вокзальный парикмахер Лауэрманн ехал верхом на высоком вороном коне, принадлежавшем городской живодерне, по скверу на Кайзер-Вильгельм-плац: ходить и ездить по газонам во время народного праздника было в виде исключения разрешено! Предводитель разбойников Лауэрманн играл на жестяной флейте из игрушечного магазина Марунке, сзывая своих соратников. Бородатые разбойники — их изображали мясники с городской скотобойни — выползали из-под кустов и садовых скамеек. Карету герцога следовало опрокинуть и ограбить. Герцога играл бургомистр Блибтрей. Каретой, в которой он сидел, служил фургон из бюро перевозок.
Битва окончилась вблизи городского фонтана. Деревянные мечи, изготовленные столяром Ланглатте разлетелись в щепки. Но в самом разгаре сражения лошадь разбойника Лауэрманна лишила его боеспособности. Он не смог ее удержать, а ей вдруг приспичило напиться воды из фонтана. Лауэрманн вылетел из седла. Слуги герцога отпрянули, чтобы раньше времени не завершить торжественный спектакль.
Перед большим антрактом герцога связали, сковали, уволокли за массивную изгородь и посадили под замок в садовом писсуаре.
После антракта герцог начал мстить. Вмешался король. Короля играл начальник полицейского участка Шиммельблик. Это был не самый сильный человек и не самая значительная фигура в городе. Ландрат, которому, собственно, пристала эта роль, сильно заикался.
Приблизительно без четверти пять пополудни Лауэрманна постигла заслуженная кара. На глазах у всех он был повешен на тысячелетнем дубе посреди Кайзер-Вильгельм-плац. Вокзальный парикмахер Лауэрманн и тут проявил предусмотрительность. Кукла, сделанная им для повешения, была так на него похожа, что некоторые нервные дамочки из национал-социалистского женского союза не упали в обморок только под острым взглядом своей руководительницы, когда палач выбил из-под этой куклы скамейку. Но теперь народ должен был возместить ущерб и военные расходы как герцогу, так и королю. Порядок прежде всего!
Во всех залах города — немецкие танцы. На всех танцевальных площадках шум и гам, и хозяева благословляют городской праздник. В Большом концертном зале своим бархатным шлейфом мела паркет госпожа баронесса Эмми фон Хартенштейн, урожденная Краузе, дочь владельца суконной фабрики. Здесь был парад танцоров в военной форме. Небо для орденских звезд, преисподняя для мечущихся кельнеров. Началась стрельба. Сперва, разумеется, пробками от шампанского фирмы «Перлит и К°». Здесь была арена для патриотических речей и тостов. Ландрат рявкнул:
— Хайль Ги… Ги… Ги… — И городской духовой оркестр по мановению руки старшего налогового инспектора округа грянул туш, дабы сгладить неловкость. Разгоряченные пивом голубые драгуны гарцевали у дверей под громкую музыку. В нише под бледно-голубыми лампионами праздновали музыкальную победу над Францией.
Станислаус в пекарне освежил закваску, отрезал кусок дрожжей и приготовил все необходимое для теста на кренделя. Потом он переоделся и не забыл украсить платочком свой воскресный пиджак. В мыслях у него был полный разброд. Удача печально стояла в углу его каморки. Станислаус отправился на поиски Лилиан.
Наконец он нашел ее в Большом концертном вале. Казалось, она совсем его не ждала.
— Ты выпила, Лилиан?
— Чуть-чуть ша… шампанского.
— О, Лилиан!
— Так праздник же! Господа рас… расщедрились. А вот мой шеф, мой унтер-офицер.
Брюнет с лунным лицом отвел глаза.
— Так-так-так!
— А теперь номер нашего глубокоуважаемого товарища и владельца лесопильни господина Треннбретта!
Треннбретт маршировал по сцене с доской через плечо.
Прежде наш Шульце пожарным был,
а ныне он воинский долг полюбил…
— Куда ты, Лилиан?
— К моим товарищам, старина, ведь праздник же!
Мир мыслей Станислауса пришел в такой беспорядок, что он весь задрожал.
— Лилиан?
Лилиан не желала с ним разговаривать.
— Мы что, помолвлены с тобой?
Она отодвинула в сторону какую-то даму с длинным шлейфом. Дама пискнула как мышка:
— Повежливее, пожалуйста!
Лилиан показала ей язык и, пошатываясь, направилась в другой конец зала.
…прежде наш Шульце свистел соловьем,
а ныне — муштруется ночью и днем…
Было время, когда Станислаус имел власть над людьми. Было, да сплыло. Лилиан исчезла в волнах праздника, а он был бессилен, как соломинка в водовороте.
…унтером Шульце наш стал, господа,
значит, в казармах он будет всегда!
43
Станислаус перерабатывает свое горе в стихи, решает сделать книгу с золотыми розами и снова погружается в любовь.
Солнце с трудом пробивалось сквозь запорошенные мукой окна пекарни. Его бледные лучи падали на израненного Станислауса и изможденного Эмиля. Хельмута не было. Что ему делать в пекарне с этими штатскими придурками? Он добровольно записался в вермахт и теперь ждал призыва.
День тянулся еле-еле. Станислаус принимал решения и вновь их отбрасывал. Он пытался внушить себе, что ревность — суетное чувство. Брошюра о «Мире мыслей» говорила об этом без обиняков. Но брошюра лежала в каморке, а Станислаус расхаживал взад и вперед по пекарне. Ревность и ее мать суетность точили и сверлили маленькие дырочки в его сердце, знать не зная о брошюре.
Настало воскресенье. Станислаус не пошел к Пёшелям. Ведь Лилиан совершила святотатство, не более и не менее, верно? В ту ночь, после городского праздника, она позволила унтер-офицеру с лунным лицом проводить себя до дому. Станислаус выломал штакетину из забора торговца мехами Гриффига — вот в каком полнейшем беспорядке пребывал мир его мыслей. Перед дверью Пёшелей этот тип поцеловал Лилиан. Впрочем, Лилиан сопротивлялась. Надо отдать ей должное. Но даже самая жгучая ревность не могла сделать из Станислауса драчуна и мстителя. Или он боялся этого вояки? Кто знает? Но он смог только беспомощно взмолиться: «Лилиан! Лилиан!» Они отшатнулись друг от друга, и Лилиан исчезла в подъезде.