Должна ли любовь быть мучительной? Для Станислауса она всегда была такой. Любовь только и знает, что ранить человека.
Как-то вечером папа Пёшель отвел Станислауса в сторонку:
— Мы с тобой мужчины, мой мальчик. От баб можно всего ожидать. Вот, к примеру, детей, которые просятся на свет божий, ты должен об этом помнить.
Станислаус стыдливо уставился в пол под семейным столом. Его ноги стояли на зеленом плюше ковра как на болотистом лугу. Папа Пёшель постучал своими робкими пальцами по птичьей клетке. Канарейки свили гнездо из шерстяных ниток.
— На бабе надо жениться, пока она не начала полнеть. В этом поступательное движение жизни, кажется, еще Шиллер об этом говорил.
Запах оладьев из кухни. И стоячие часы рассекают время: «Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»
Станислаус мгновенно увидел свое прошлое, так, наверное, видит его утопающий: проселки, пыльные дороги, хождение по булочным и пекарням в поисках работы, беленные известью каморки, балки со следами раздавленных клопов, хозяйки, надоедливые как осы, тяжелые утра, рваные сны, зимние холода и морозный ветер, насквозь продувающий тонкую куртку, бездомность и разбитые вдребезги попытки любви.
«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!» Папа Пёшель откашлялся.
— Ты думаешь о своих пятнадцати марках жалованья?
— Нет.
— А надо бы подумать!
Станислаус почувствовал себя как когда-то, когда соскочил с деревенской карусели, только теперь вокруг него кружились не смеющиеся люди, деревья и заборы, а дуршлаги, скалки, столовые ложки, кухонный шкаф, пестрые занавески.
«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»
Нет, он еще не хотел жениться, он хотел сперва стать хоть кем-то. И он изложил папе Пёшелю свой грандиозный план. Пёшель расхаживал от комода к столу и обратно.
— Как у нас много общего! Ты мог бы быть моим сыном! — Он, как безрогий олень, прислушался к тому, что делалось в кухне, и прошептал: — Я тогда наводил справки. Это будет стоить больше тысячи марок — вот так. — Он постучал по ящику комода, где среди ношеных чулок хранились его труды. — С женщинами об этом говорить нечего. — Он выпрямил спину и торжественно произнес: «Женщина реальна, она просто приклеена к земле. Небесная тоска мужчины ей неведома!» Ты, наверное, не знаешь, откуда эта цитата. Эта цитата не более и не менее как из некоего Германа Ленса, а этот Герман написал «Роза белая и роза красная», «Если мы поедем в Англию».
Это был голубой час, когда два поэта, несостоявшийся и будущий, встретились в небесном саду, на вратах этого святилища висела табличка с надписью: «Бабам вход воспрещен! Тайный цех поэтов!»
— Лиро Лиринг — это тебе не фунт изюму! Звучит как псевдоним, как что-то южное. Я тогда хотел зваться Пауль Пондерабилус, к чести своей должен признать, это очень недурно!
Восторг охватил мужчин. Они ели свежеиспеченные оладьи, а заодно вливали в свои загадочные поэтические глотки клубничное вино пятилетней выдержки.
— Твое здоровье, Лиро Лиринг!
— Твое здоровье, Пауль Пондерабилус!
Каморка Станислауса превратилась в поле битвы. Против поэта выступила целая свора фельдфебелей со «шнурами отличного стрелка» и мерцающими серебром звездочками. Дать им отпор должна была книжка с золотыми розами. Стоп! Ни шагу дальше с вашими маршами и уанстепами. Тут стеной стоят золотые розы!
Как безутешен бывал тайный поэт, когда ему вновь и вновь приходилось запирать на замок чашу, полную крови сердца, из которой он черпал свои стихи, чтобы принимать бой на балах, праздниках мартовского пива, торжествах разных союзов и в сутолоке карнавала.
— И это тоже нужно, мой мальчик, — успокаивал его папа Пёшель. — Ты же понимаешь, бабы! Помни о высказывании Германа!
В такие ночи, возвращаясь к себе в каморку, тайный поэт просматривал свои стихи, и ему казалось, что многое сказано просто так, потому что рифма заявляла свои права. Он вычеркивал «слезы», которые рифмовались с «грезами», «волю», рифмовавшуюся с «долей», и «любовь» с «кровью» — и пытался выразить на бумаге свои желания каким-то новым, еще не виданным образом. Полное невежество защищало его от новых разочарований. Он упивался счастьем первооткрывателей, которые с незамутненным наслаждением делают открытие второй раз. В такие часы его каморка превращалась в волшебный дворец. Он забывал о времени, забывал о том, что борется за Лилиан. То были прекраснейшие минуты жизни.
Великий дух Вселенной подавал ему звуковые сигналы, и он переводил эти сигналы в рифмы и созвучия. По утрам он расплачивался за эту тайную страсть усталостью, пустотой в голове, и следующая ночь частенько повергала его в страх и в спешку. Он слышал тяжелую поступь фельдфебелей и чувствовал, что необходимо скорее и с меньшей основательностью пополнять огневые припасы золотых роз.
Однажды ночью, в полном упоении, он написал письмо в издательство: «Господа, не пропустите мимо ушей звон неведомого доселе колокола…»
В один из рождественских дней Станислаус попытался запихнуть снаряд в ствол орудия золотых роз, вернее, в прорезь почтового ящика на городском почтамте. Но прорезь оказалась слишком узкой. Человек за окошечком бросил пакет с колокольными звонами на весы. Стрелка задрожала: два с половиной килограмма стихов произвел на свет Станислаус за эти долгие ночи. Горе и тайные слезы — шестьсот граммов, неоднократные приступы отчаяния — триста тридцать восемь граммов. Жажда мести и ощущение неприкаянности — почти килограмм.
Теперь уже можно было подумать и о Рождестве со всеми его опасностями. Все свои сбережения Станислаус отдал на то, чтобы накинуть на белую шейку Лилиан горжетку из серебристого меха. Взносы за заочное обучение по программе «Метод Ментора» он не уплатил.
Если бы малыш Иисус знал, сколько гусей каждый год будут лишать жизни в честь его рождения, он бы остался на небе со своим отцом! Когда сальные свечи уже воняли и потрескивали на срубленном лесном деревце, в доме Пёшелей тоже запели песню про «тихую ночь, святую ночь». Лилиан пришлось сесть за пианино и щебечущим голоском подхватить мелодию. Папа Пёшель сидел, скрестив руки на груди, и бормотал: «…прелестное дитя с кудрявой головой» — и набожно возводил глаза к потолку, ибо от неба его отделяли несколько этажей, несколько квартир с другими жильцами.
— «…Аллилуйя, аллилуйя…» — пел Станислаус, листая книгу, полученную в подарок вместе со всякими рождественскими мелочами и пачкой сигарет за пять пфеннигов. Книга эта называлась «Когда наконец вернутся немцы?» и рассказывала о бедных неграх из Южной Африки, жизнь которых стала вовсе безутешной без опеки и любви немцев. До чего же грустная книжка!
Голос мамы Пёшель звучал то низко, то очень высоко:
— «Спи небесным, мирным сно-ом!»
Она снова то и дело бегала на кухню, чтобы полить сидящего в духовке, уже зарумянившегося гуся подливкой с глазками жира. Скворчащая в чугунке красная капуста сообщала «небесному сну» довольно-таки земной запах навоза.
— Хорошо, несколько праздничных денечков! — прокряхтел папа Пёшель, завалившись на софу, чтобы соснуть после обеда. Станислаус читал о судьбе несчастных негров, вынужденных жить в чужеземной кабале. Ради всего святого, пусть немцы вернутся в Южную Африку! Истерзанные негры ждут не дождутся Христа и гусиного жаркого в день его рождения.
Только Лилиан не разделяла семейного покоя и сытости. Она примерила новый костюм, накинула на шею горжетку из серебристой лисы и вошла в комнату, стуча высокими каблуками. Станислаус должен был выйти с нею на улицу. Ему пришлось в качестве добавки к серебристой лисе разгуливать до вечера по улицам, останавливаться у витрин, чтобы Лилиан могла полюбоваться своим отражением.
— А мы с тобой неплохая пара, да?
Станислаус благодарно сжал ей локоть.
— Человек таков, каков есть, — сказала Лилиан, — но тебе наверняка пошла бы военная форма, у тебя хороший рост, вот, правда, ноги, но ты мог бы быть кавалеристом со шпорами.
45
Снаряд с золотыми розами возвращается к Станислаусу. Он изучает пары алкоголя, поддается девичьему настроению и вливается в ряды марширующих.