Станислаус подошел к зеркалу, надел пилотку, сдвинул ее сперва влево, потом вправо. Потом снял сапоги и стал наводить на них глянец. Счистил с кителя черное пятно от ячменного кофе. Теперь он мог попасться на глаза любому унтер-офицеру.
По улице перед казармами по воскресеньям прогуливалась нарядная публика. Юные девицы в пестрых пальто кивали караульным. Женщины катили детские коляски. Под знаменем со свастикой маршировал взвод бойцов в коричневых сапогах. Матери оставляли свои коляски и, вытянув руку, приветствовали знамя. Мужчины в воскресных галстуках и твердых шляпах, эти члены «Союза бывших фронтовиков», приосанивались и тоже приветствовали знамя. Девицы, гулявшие под ручку, расцеплялись и тянули навстречу знамени свои пестрые рукава. Инвалид поднял клюку в знак приветствия и чуть не упал, ведь это он поднял свою третью ногу. Внимание, внимание, тут приветствуют кусок шелка на палке!
Станислаус тоже приветствовал шелк и палку. Он даже отступил на шаг, так как казарменная решетка мешала ему вытянуть руку. Пальцы его задевали холодную проволоку.
Среди кленов перед последними городскими домами покачивалась винно-красная точка. Да, да, это идет Лилиан и несет под мышкой короткий зонт. Она ступала с некоторой осторожностью. Желтые кленовые листья тихонько шуршали под замшевыми туфельками. Станислаус робко взглянул на караульных и закивал, замахал руками. Лилиан подняла голову, точно трепетная лань, опять потупилась и теперь уже смотрела только на ковер кленовых листьев под ногами. Они стояли друг против друга. Проволочная решетка была слишком частой, чтобы просунуть руку, и слишком высокой, чтобы перегнуться через нее. Станислаус просунул сквозь нее указательный палец, но Лилиан не заметила этот белый, зовущий палец. Ее руки были заняты: под мышками она зажала зонт и сумочку, а ладони грела в карманах пальто.
— Старина Роллинг сразу тебя узнал?
— Он снял пилотку и поклонился.
— Душа-человек?
— Какой-то унтер-офицер увидал, как он раскланялся со мной, и задержал его, — сообщила Лилиан и перебросила через решетку пирожок, привет от мамы Пёшель. За ним полетела пачка табаку — привет от папы Пёшеля. И больше ничего? Нет, больше ничего. Лилиан разглядывала свой зонт, словно видела его впервые. Станислаус вскарабкался на цементный цоколь ограды. Ему казалось неуместным и дерзким, чтобы такой неполноценный человек и недоделанный солдат спрашивал у Лилиан, любит ли она его еще? Лицо Лилиан было бледно от сидения в темной конторе. На нем уже появились едва приметные морщинки.
— На деревьях ни листочка, — сказала она, и добавила: — Скоро зима.
Станислаус молча кивнул. Вот он стоит, униженный, все равно что камень на дороге. Его человеческое достоинство растоптано коваными сапогами… Ради кого? О Станислаус, Станислаус! Как же серо небо для солдата!
Вахмистр Дуфте проснулся после воскресного дневного сна. Денщик начистил его форму. Надраенный, прилизанный Дуфте еще и полил свой парадный мундир крепкой туалетной водой. Даже серебряному прусскому орлу досталось немного пахучей жидкости. Вахмистр Дуфте шел показывать себя воскресному городу. Вы можете положиться на ударную силу нашей армии!
Вахмистр Дуфте собирался пойти через караульное помещение. Он проследил, чтобы дежурный, сидевший за стеклянной перегородкой у письменного стола, приветствовал его как положено и понял: господин вахмистр идет в город, дабы нести в народ славу роты, батальона и казармы.
Вахмистр проследил и за тем, чтобы часовой возле будки не отвечал на вопросы даже собственной жены, явившейся с мешком провизии, а только стоял бы столбом, глядя на нее как на злейшего врага. Вахмистр Дуфте весьма ценил воскресные, до блеска отшлифованные, воинские приветствия. Невесты и жены, беременные немецкие матери, дети и отцы новобранцев в ожидании стояли у ворот казармы, когда он шел по узкому проходу между ними, а они или одобрительно кивали, или критически разглядывали его. Вахмистр Дуфте шагал среди стоявших шпалерами штатских точно белый король, который высадился на чужой земле и с высоты своего величия взирает на этих недочеловеков, негров и торговцев обезьянами. Он совсем отупел от тщеславия и уже не замечал, как некоторые мужчины слегка покачивали головами и с какой ненавистью смотрели на него беременные женщины. Шаг его определяли надраенные до блеска сапоги и сверкающие шпоры. Положение руки определяла висящая сбоку сабля.
Вахмистр Дуфте горделиво вышел в гражданский мир, мир мужчин, носящих галстуки, в мир дамских пивных. Штатские, для него это были одетые первобытные люди. Человек начинается со звания унтер-офицера.
Вахмистр Дуфте приметил первобытную девицу в темно-красном, с не слишком радостным видом стоявшую возле проволочной ограды казармы. Да и чему ей тут радоваться? Бюднеру, что ли, этой кляксе на лице роты, этому солдату-ублюдку? Вахмистр Дуфте, выходя в гражданский мир, переходил на подножный корм. Его глаза тут же примерились к Лилиан. Лицо Лилиан как будто стало немного приветливей. Лилиан относилась к тем цветам на человеческом лугу, которые цветут для вола до тех пор, покуда он походя не сомнет их своим шершавым языком и не проглотит.
У вахмистра Дуфте возникла идея, неуязвимая, истинно фельдфебельская. Он остановился возле разделенной проволокой парочки. Тиковые штаны болтались на спешно сдвинутых ногах Станислауса. Руку в знак приветствия он поднес к пилотке и тут же опустил. Он стоял руки по швам, поскольку вахмистр соблаговолил побеседовать с ним в этот воскресный, свободный от службы вечер, и обратился к нему как к доброму знакомому. Станислаус даже слегка возгордился: пусть Лилиан увидит, что он не последний человек в казарме. По-видимому, в сознании великого вахмистра и вообще профессиональных военных он все же занимает какое-то определенное место. Лилиан смотрела на вахмистра роты как на спустившегося на землю ангела. Дуфте сказал, и не так строго как обычно:
— Бюднер, двадцать сигарет из буфета, шагом марш!
Надежда на доброе слово от вахмистра была не так уж сильна, ибо в душе Станислауса не родилось ни ликования, ни даже секундного страха. Приказ коснулся лишь его слуха, опрокинул робкую надежду и привел в движение все его члены. Он побежал. Двадцать сигарет для вахмистра Дуфте. Двадцать сигарет для… А какие он курит? «Экштейн», «Оверштольц»? Лучше взять подороже, «Оверштольц». «Экштейн» — это могло бы его оскорбить, и в результате — нахлобучка в присутствии Лилиан и приказ опять идти в буфет менять. И Станислаус спросил в буфете «Оверштольц». Получив их, он опять встал веред новой проблемой. Велеть записать «Оверштольц» на имя вахмистра Дуфте? Это тоже может быть воспринято как оскорбление. Станислаус заплатил за сигареты «Оверштольц», которые никогда не покупал для себя. Двадцать сигарет «Оверштольц», вот так!
От буфета до ограды несколько сот метров. К буфету Станислаус бежал бегом, обратно тоже мчался со всех ног, ведь это время было отнято от вечера с Лилиан. На бегу он затолкал за воротник кителя выбившиеся завязки фуфайки. Не мог же он перед Лилиан и фельдфебелем появиться как какой-то недотепа, с болтающимися завязками!
Но он мог не заправлять завязки, он мог вообще даже рубаху из штанов вытащить: у ограды никого не было. Как, и Лилиан тоже? Да, Лилиан тоже не было. Разве она приехала не затем, чтобы проведать его? Его, Станислауса, которого она любила, с которым была помолвлена? Позорное пятно на лице роты, Станислаус Бюднер смотрел на пачку «Оверштольца», потом — это было уже совершенно излишне — смотрел на улицу, по которой шел солдат с двумя — что было тоже совершенно излишне — девушками, шел в город. Это был солдат, одаренный девичьей любовью, совсем как тот богач из Библии, который согревался двумя плащами, не думая о бедняке. Станислаус вновь стал немножко ребенком — ждал невозможного и был беспредельно доверчив. Он нечасто бывал таким: сестра и братья иной раз пошлют его за чем-нибудь в дом, он возвращается, а они все спрятались, чтобы вскоре выскочить с громким смехом при виде его заплаканного лица. Ох, бедный Станислаус, наивное дитя. Ты плачешь большими, как стеклянные шарики, слезами, но никто не придет!