— Бу-бу, — только и сказал он.
— А ты что жрешь?
— А тебе какое дело, платяная вошь? — сказал Вилли Хартшлаг. Он тоже был ефрейтором и мог себе позволить такой ответ.
Маршнер получил свой обед и еще немного потолкался возле кухни. У него имелись куда более вкусные вещи. Они лежали в большом ящике, а на ящике черными буквами было выведено: «Вещевой склад». Из этого ящика пахло не шариками от моли и не пропотелым солдатским тряпьем.
Маршнер со своим обедом подошел к новому ротному вахмистру, Цаудереру:
— И это называется суп?
Цаудерер взболтнул варево ложкой.
— Я бы сказал — маловато мяса.
Маршнер положил жирный пакетик возле вахмистра.
— Я хотел бы обратить ваше внимание, этот Иоганнсон на кухне жрет сколько влезет.
Вахмистр ощупал жирный пакетик.
Али Иоганнсона с кухни долой! Для Маршнера пробил миг счастья! Его лицо озарилось! Тому, кто его заденет, он спуску не даст!
А поезд как гигантская гусеница полз дальше среди картофельных полей с черной, пожухлой ботвою. Утром первый морозец посеребрил замерзшую ботву.
— Вот тебе и война! Картошка на полях померзла, — сказал Роллинг и сплюнул в открытую вагонную дверь.
— Ничего, из нее шнапс будет, — заметил Вонниг, — все хорошо!
Когда поезд уже вытряс из едущих людей тысячи таких ничего не значащих фраз, в вагонах стало тише. Лишь изредка, то тут, то там, перекатывались отдельные короткие сообщения, наподобие горошин, завалявшихся в пустом мешке. Люди ехали и думали каждый о своем, но казалось, у многих и мысли уже иссякли. По полдня простаивали они на забитых станционных путях и успокаивали нетерпеливых лошадей. Они ехали по Верхней Силезии, пережидая поезда, идущие из Польши, этим поездам давали дорогу, им следовало спешить вперед. Что означает «вперед»? Станислаус все не мог на это ответить.
Звезды были затянуты тучами. Мороз не мог пробиться к земле. Воздух был мягкий. Как будто частичка лета еще осталась на этой товарной станции и она хорошо тут сохранилась.
В вагонах затеплились стеариновые свечки в картонных стаканчиках. Они словно бы ни о чем не тревожились, находя радость в том, чтобы сгореть маленьким пламенем. Они освещали мотающийся лошадиный хвост или мягкие лошадиные губы. Лошадиные губы зарывались в серо-зеленое сено. Пламя свечи выхватило из темноты лицо Роллинга. Роллинг лежал, подмостив себе под голову ранец. Лежал с открытыми глазами, даже не мигая. Мягкий воздух струился сквозь зарешеченное оконце. Стеарин потек, и пламя склонилось в другую сторону. Там лежал Али, довольный, как насосавшийся досыта младенец. Станислаус сквозь щель в двери смотрел в ночь. Ни огонька на станции, ни огонька на грузовой платформе. За стенами вагона свет должен молчать. Ну разумеется! Любой огонек приманит вражеские самолеты. Любая искра может обернуться бомбой. А Станислауса разные вопросы кусали точно вши: что значит «вражеские»? Ведь не поляки наступают на Германию, а немцы наступают на Польшу. Они там стреляют из пушек, убивают людей, разрушают дома. В газетах пишут, что поляки враги немцев. Каждый немец, каждый солдат должен в это верить!
Станислаус не враждовал с поляками. Ему даже имя дали в честь одного польского пожирателя стекла. Его отец видел этого поляка и говорил о нем: «Парень что надо!» Опять Станислаус заметил, как же произвольно люди выбирают слова. «Вперед» это может быть и назад, а назад может быть и вперед. Все зависит от того, куда ты хочешь идти.
Станислаус протиснулся сквозь приоткрытую дверь. Он хотел бежать от своих мыслей. И выпрыгнул из вагона.
— Пароль!
— Победа! — отозвался Станислаус. Впечатление было такое, будто пароль у него спросили угольные кучи.
Ночь была огромна, а маленькие огоньки прятались как вши в ее черной шкуре. За насыпью Станислаус обнаружил куст бузины. Этот куст торчал так, словно был единственным живым существом на свете. Свистки паровозов пронзали тишину. Снопы искр вылетали из паровозной трубы. Этот железный зверь не боялся самолетов. Он делал свое дело. А разумный человек в страхе перед возможной опасностью даже дыхание сдерживал. Позади Станислауса раздались шаги. Неужели путевые обходчики еще не ушли? Но шаги какие-то нерешительные, так скупец отсчитывает свои талеры. Станислаус сидел на кончике валявшейся под кустом шпалы. Шпала вздрогнула. Кто-то сел на другой ее конец. Пусть себе сидит кто хочет.
Ночь задрала свою облачную юбку. Стала видна ее звездная подпушка. Станислаусу снилось, что дома он купается в деревенском пруду. Его тело требовало чистоты и свежести. Вода в деревенском пруду была прохладной. Станислаус встряхнулся и открыл глаза. Шпала тихонько дрожала.
— Ты кто?
— Никто.
Голос был какой-то бесполый. Для мужчины слишком высокий, для женщины слишком низкий.
— Ты говоришь как женщина.
— Я и есть женщина. Ты почему не придвигаешься ближе?
Станислаус придвинулся. Они сидели рядом. Их дыхание встретилось. Женщина пахла чистым бельем и смолой.
— Ты женат? — спросила женщина. На ней был плащ с капюшоном.
— Нет, не женат, — отвечал он.
— Может, помолвлен или просто обещал жениться?
Станислаус вспомнил о Лилиан.
— Это уж быльем поросло.
— Ты ее больше не любишь?
— Вопросы твои как из книжки. Она меня больше не хочет. По-моему, она и вообще-то меня не больно хотела.
Их лица сблизились.
— Ты красивый?
— Я себя знаю с детства, и я такой, какой есть.
— Ты красивый, я это чувствую. — Она сжала его руку повыше локтя. Ее дыхание пахло мятой.
Он поцеловал темноту и ощутил губы и пульсирующую в них кровь.
Повсюду в мире приготовлены мягкие постели для влюбленных. Любовь делает мягким и камень.
Взять хотя бы голые доски скамейки. Вчера они были пуховой периной для любящих! А вот там, в снегу, наверное, олень провел ночь? Нет, это были любящие, чей час пробил.
Потом она спросила:
— Как тебя зовут?
— Сестра звала меня Стани. Но зачем я тебе это говорю?
Она отпустила его.
— Никогда не бывает слишком много сказано. Времени в обрез.
— Нет, — сказал он резко. — Это люди дробят и урезают время. Я видел, как ворона летела над замерзшими полями. Она чуяла запах вареного мяса из кухонного вагона. Поезд тронулся и стал набирать скорость. Она села в поле на столб. И мне показалось, покачала головой. Люди очень неточно выражаются. Ты пойдешь в город. Меня увезет поезд. Ты оставишь меня, я оставлю тебя. И кто прав?
— Я этого не понимаю. — Она опять схватила его за руку. — Мне жутко от этого.
— Это только мысли.
— Ты поэт? — спросила она.
— Никто не печатал то, что я писал.
— К нам привезли одного, у которого вся голова изнутри была проедена вопросами, как вшами.
— И что вы с ним сделали?
— Он выздоровел.
— Он писал стихи?
— Он выписался, но заразил одну молоденькую сестричку. Она ходила за ним и вылечила его своей любовью. Теперь от него ни слуху ни духу, а сестричка ходит бледная и тает как свечка.
Голос часового:
— Кто там?
— Победа! — Станислаус приподнялся.
Скрипнул гравий. Часовой нагнулся к ним. Свет его фонарика расщепил темноту.
— Свиньи!
Фонарик потух. Опять заскрипел гравий.
Рука женщины дрожала.
— Ты меня видел? — спросила она и вдруг заспешила. — Как хорошо, что ты меня не видел. Я слишком уродлива для любви. Тебе достаточно было бы сунуть руку в карман моего плаща, чтобы нащупать там толстые очки. Достаточно было бы поцеловать меня в лоб, чтобы почувствовать, какой он низкий и выпуклый. Если бы ты хоть раз обнял меня, ты бы почувствовал мой горб.
Он не понимал, дурачит она его или нет, но все же хотел утешить на случай, если все обстоит так, как она сказала.
Она зажала ему рот:
— Я сестра милосердия не из милосердия. А из потребности в мужчинах. Я пользуюсь тем любовным голодом, который испытывают больные. Я воюю с Господом Богом. Он одел меня в броню уродства. И теперь я обманываю его людей. И буду и дальше их обманывать. О, я им еще покажу! Я хожу в лазарет для слепых. Мне нужны свеженькие слепцы, чьи руки еще не научились видеть. Я спрячу свои очки в шкаф и буду шататься между кроватями, почти такая же слепая, как они!