Свисток локомотива. Ужасный звук, точно ножом полоснули!
— А теперь иди, иди! — Она подтолкнула его к поезду и прыгнула в темноту. Станислаус услышал, как она застонала. Упала, должно быть.
9
Станислаус захочет спасти горящего человека, а его накажут за доброе дело, и он согреет себе сердце женитьбой.
Выпал снег. Серый городской снег. Голодные лошади разгребали его. Батальон стоял перед казармами польского города. Мужчины ждали. Станислаус и Хартшлаг сидели на корточках возле холодной кухонной печурки. Станислаус сквозь прорезь подшлемника наблюдал за своим бывшим конем по кличке Прыгун. Это животное, это тепло. Походная кухня подернулась морозом.
Ротмистр фон Клеефельд на негнущихся ногах шел через площадь перед казармами. Судя по журавлиной походке, он не мерз, но величие его несколько померкло. Он кипел гневом, привычным гневом низкорослого мужчины. Солнце вдруг в мгновение ока пробило облака. Снег заискрился, и его отблеск отразился в монокле ротмистра, голос которого звучал, как всегда, деревянно:
— Мы что, люди второго сорта?
Вахмистр Цаудерер, нахохлившись, как воробей зимой, вприпрыжку поспешал за ним. И как воробей клюет конские яблоки, так и вахмистр клевал слова, которые ротмистр ронял на ходу.
— Так точно, господин ротмистр, холодрыга! — сказал он.
Ротмистр остановился. Солнце спряталось. Монокль господина ротмистра запотел.
— Как-как, холодрыга? Воробей-вахмистр поджал крылышки.
— Так говорят, господин ротмистр.
— Где?
— В армии.
— Только прошу вас, не в моей роте. Звучит так, словно у них подслушано. — И ротмистр пальцем, затянутым в кожу, указал на окна казармы.
В казарме был расквартирован батальон войск СС. Эти арийцы чувствовали себя оскорбленными. Они покорили эту страну и этот город, а теперь явились эти серые воробьи и намереваются, прогнав орлов из гнезда, сами тут угнездиться.
Арийцы были заняты тем, что вышвыривали через окна на площадь табуретки, столы и шкафы. Трах, бух! Стол приземлился прямо перед носом Прыгуна. Жеребец поднялся на дыбы, захрапел и умчался вместе со всадником. Темная столешница лежала на снегу вся в жирных пятнах.
Ротмистр ускорил шаг. Вахмистр делал теперь прыжки побольше. В землю перед начищенными сапогами ротного командира ударился табурет, а из окна орал чернявый ариец:
— Дави их, как клопов!
Ротмистр встал как вкопанный и стряхнул с лакированного козырька фуражки снежную пыль.
— Невероятно? — пробормотал он.
— Невероятно! — подчирикнул вахмистр. Из окна вылетел шкафчик.
— Куда уж дальше-то?
— Да, шуруют будь здоров, — сказал вахмистр.
Фон Клеефельд уже не критиковал это выражение. У него не было больше времени на борьбу с языковым одичанием его роты. Он почти вбежал под портал казармы. Люди на площади перед казармой топали ногами, чтобы согреться.
Когда ротмистр вышел из казармы, вид у него был такой, словно ему сломали хребет. Лишь дойдя до края площади, он поднял голову, взглянул на небо, откуда надменно падали снежные хлопья, опускаясь на его монокль, словно на крохотную стеклянную тарелочку. И вахмистр тоже смотрел на небо, совсем как клоун в цирке. Ротмистр вынул монокль из глаза. Вахмистр не знал, что ему вынуть взамен монокля.
— Биваком располагайсь! — крикнул он.
Ротмистр пошел дальше, а снежинки обсели его меховой воротник, как белые клопы.
Была уже почти ночь. Люди лежали в своих палатках. Они молчали. Каждый согревал свои мысли более или менее в жарком огне своего сердца. Снег перестал. И жгучий холод вышел на охоту. Солдаты жевали сухой хлеб. Перед палатками храпели лошади. У них не было сена. Караульные пытались утихомирить их крошками хлеба.
Станислаус вспоминал лучшие минуты своей жизни, пытаясь тем самым не подпустить к себе ночной холод. Счастливые мгновения были в его жизни нечасты, и надолго их не хватило. Он задремал и проснулся от стука собственных зубов. Сквозь окошко палатки проникало робкое тепло. Словно бы луч неяркого солнца мерцал сквозь щель в парусине. За стенами палатки стоял шум, как будто день на дворе. Неужто в этой чужой стране так резко меняется погода?
Раздались слова команды, затем топот. И внезапно настала тишина, словно перед трудным, головокружительным номером на арене цирка. И тут же затрещал огонь. Рядом с палаткой что-то упало. На стене палатки Станислаус увидел тень коленопреклоненного человека. Тень всхлипывала и стонала. Станислаус вскочил.
Возле палатки стоял на коленях бородатый человек. Он был похож на первосвященника из школьной Библии. Его длинное одеяние горело. Он молился.
К нему подскочил Роллинг, опрокинул его и стал катать по снегу. Это выглядело жестоко, однако горящий подол его рясы с шипением погас. Лошади в испуге рвались с привязи. Роллинг укутал старика своим одеялом. Запахло горелым тряпьем и паленым волосом. На площади перед казармой пылал костер арийцев. Дверцы казарменных шкафов крючились в огне и трещали. Языки пламени с треском вздымались в ночное небо. Морозной зеленью подмигивали звезды. У костра слышался вой и хохот — ни дать ни взять волки лунной ночью. На другой стороне площади вдруг бросился во тьму какой-то человек в горящей рясе. Станислаус погнался за ним:
— Стой! Я тебя потушу!
Человек побежал быстрее, и пламя на рясе разгорелось пуще. Вжик, вжжжиик! Станислаус бросился наземь, словно боевой опыт был уже у него в крови.
Станислаус огляделся. Впереди был густой кустарник. Горящий человек исчез. Над головой Станислауса просвистели еще две пули.
— Перестаньте! Это я! — крикнул он.
— Идиот! Сюда! — заорал Роллинг.
Станислаус пополз к нему, в кусты. Они лежали на берегу реки.
— Лед еще совсем тонкий, как бы он не утоп, — заметил Роллинг.
Кусты защищали их. Набравшись мужества, они поднялись. Долго стояли в кустах и мерзли, глядя на огонь на площади, на черные фигуры людей. Они сновали у огня как черти в преисподней.
Два черных арийца схватили Вейсблатта, неумело тушившего горящий кафтан на каком-то мужчине.
— Ты что за скотина?
Они задрали полусгоревший кафтан и подтолкнули старика задом к Вейсблатту:
— Лижи!
Вейсблатт не выполнил их требование. Они стали бить его ногами. Он упал на старика, тут же вскочил, бросился к палатке комнаты номер восемнадцать. И мгновенно же проникся благодарностью к тонким стенкам палатки, которые, казалось, защитили его. Он нащупал свое одеяло и чью-то чужую руку. Это была рука Вилли Хартшлага.
— Отстань! — сказал Вилли и перевернулся на другой бок.
Вейсблатт был уже близок к ликованию по поводу встречи с человеческой рукой, но вдруг ему пришло в голову, что он спустился в гущу жизни с высот своих философических созерцаний. И уже покаран за это.
Станислаус провел остаток ночи немногим лучше. Страх и возмущение превратили его в клацающий зубами мешок тряпья. К утру он решил жениться на Лилиан, чтобы иметь дом и очаг в этом мире, где люди рыщут как волки.
Спустя два дня они вселились в казармы. На площади в куче серого пепла валялись обугленные столешницы и дверцы шкафов. Ротмистр фон Клеефельд не велел убирать эту кучу пепла. Он подал рапорт в штаб полка. И куча пепла должна была стать молчаливым свидетелем, если за преднамеренное уничтожение отечественного имущества призовут к ответу некую воинскую часть. Рапорт все ходил по инстанциям. А куча все лежала.
Станислаус, Вейсблатт и Роллинг в обычной форме стояли перед ротмистром фон Клеефельдом. Лицо Роллинга до половины было скрыто холодной каской.
Пальцы ротмистра с длинными, похожими на когти ногтями вцепились в какой-то документ. Лицо его было мертвым как песчаная почва. На этой почве не росло ничего: ни гнева, ни улыбки.
— Итак, покровительство евреям, так это здесь именуется.