Молчание. Стальная каска Вейсблатта тихонько покачивалась. Тусклый взгляд ротмистра снова и снова утыкался в текст документа. Потом он взглянул на солдат, по очереди на каждого.
— Вы поняли, что тут речь шла о евреях?
Роллинг ответил:
— А мы думали — о людях.
Ротмистр повел плечами так, словно хотел поудобнее надеть мундир. Взгляд его упал на воробьиного вахмистра. Он попросил его послать в буфет за коньяком с перцем. Вахмистр поклонился как положено и ускользнул. Ротмистр уперся обеими руками в письменный стол и покачивался на стуле.
— Итак, вы не знали, что это были евреи.
Роллинг ответил двусмысленно:
— Так точно!
Станислауса бросило в пот. Ротмистр качнулся на стуле и удержал равновесие. В глазах его сверкнули искры и тут же погасли.
— Вы что, газет не читаете?
— Никак нет! — ответил дрожащий Вейсблатт, и не солгал.
Вернулся вахмистр.
— Итак, я должен вас наказать, — прорычал ротмистр, — вы же не читаете газет! Куда это годится? Разойдись!
Обвиняемые повернулись кругом. Вейсблатт споткнулся, попав ногою в щель в половице. Его шатнуло к стене. Вахмистр прикрикнул на него. Ротмистр писал что-то на полях документа.
Наказание не отличалось особой жестокостью: неделя ночных дежурств после работы на кухне для Станислауса. Для Роллинга, главного оратора, четыре недели без права выхода из казармы, а по ночам уборка в офицерском казино. Вейсблатту — две недели дежурства в конюшне. Наверное, под безупречным мундиром у ротмистра фон Клеефельда билось что-то вроде сердца?
Это было ночью, около одиннадцати. Снег скрипел под конскими копытами. За окном какого-то дома жалобно кричат младенец. Станислаус и Тео Крафтчек ехали верхом по незнакомому городу. На их серых рукавах были белые повязки, на которых траурными черными буквами стояло: «Патруль». От этих полотняных повязок на их рукавах исходила огромная сила. Станислаус и Крафтчек и не подозревали о той силе, что струилась в ночь от их нарукавных повязок. Крафтчек подъехал к витрине и щелкнул зажигалкой. Он разглядывал товар в витрине: сладости и печенья. До родной деревни Крафтчека в Верхней Силезии было не больше семидесяти пяти километров. Там, рядом с пустой мелочной лавкой, лежала в постели его жена и ждала это, ждала сахара и всего будущего богатства великогерманского рейха. Крафтчек подъехал к Станислаусу.
— Победители мы или нет? — спросил он. Станислаус объезжал старый фонтан на рыночной площади и думал о Лилиан. В кармане его шинели шуршало письмо, где говорилось о предстоящей свадьбе.
— Победители мы или нет? — не унимался Крафтчек.
— Да, да, — сказал Станислаус.
— В таком разе там, дома, они могли бы давать торговцам немного больше сахару.
Из переулка донеслось тяжелое топанье. Кто-то обивал снег с сапог. Они прислушались. Победитель Крафтчек побледнел.
— А вдруг это партизан, полудикарь, — прошептал он.
Опять послышалось топанье. Крафтчек отъехал за фонтан. Станислаус тронулся в сторону переулка.
— Не хотел бы я с таким партизаном встретиться, — шептал Крафтчек, но тут заржала его лошадь. — Матерь Божия, помоги! — Крафтчек хлестнул лошадь промеж ушей.
Из переулка, тяжело ступая, появился человек. Когда он вышел на свет, оказалось, что это мужчина, и весьма дородный. Он разговаривал сам с собою.
— Сейчас он позовет других! — пролепетал Крафтчек.
Станислаус подъехал к мужчине. Мужчина оказался монахом. Монах упал на колени перед лошадью Станислауса. Лошадь обнюхала как-то внезапно уменьшившегося в размерах монаха.
— Смилуйтесь, господин офицер! — взмолился монах. И уже твердым голосом продолжал: — Да благословит тебя…
Тут подъехал поближе и Крафтчек. Коленопреклоненного монаха бояться не было нужды. Тот простер к нему молитвенно сложенные руки:
— Простите, господин капитан!
Крафтчек ничего не имел против, сидя на рослой лошади, считаться капитаном.
— Священник? — спросил он ворчливым тоном.
— Меня позвали к умирающему. Последнее причастие, ваша милость!
— Нализались, святой отец, а? — все еще с прусской строгостью спрашивал Крафтчек.
— Одну бутылочку, господин капитан, в дорогу для храбрости. — Монах сорвал с себя четки, поцеловал распятие и протянул их Крафтчеку.
Тут взыграла католическая часть Крафтчековой души.
— Пусть ваш амулет, ваше преподобие, хранит меня от пуль!
Патер пробормотал несколько молитв над этими четками. Плач больного ребенка огласил рыночную площадь. Фигуры рыночного фонтана, голый мальчик и девочка с букетом цветов, казалось, стонали под тяжестью снега.
— Где живете? — Крафтчек постучал кончиком хлыста по плечу молящегося патера. Тот испугался.
Они немного проводили шатающуюся из стороны в сторону духовную особу. Крафтчек надел четки на мундир, наподобие ордена. Там, где кончался район их патрулирования, Крафтчек обстоятельно расцеловал патера, и они вместе немного всплакнули.
Станислаус и Крафтчек поскакали назад.
— А если следующий патруль схватит твоего патера? — спросил Станислаус.
— Он под защитой Господа.
— А если он скажет, что мы его отпустили?
Крафтчек перекрестился и ощупал свой пулезащитный амулет.
— С отечеством шутки плохи. За доброе дело оно запросто даст тебе под зад.
10
Станислаус ждет свадьбы, дает взятку писарю и узнает, что должен жениться заочно.
Станислаус начал ходатайствовать об отпуске. Его прошение лежало в папке в канцелярии роты. Всем было недосуг на него взглянуть. Для работников канцелярии настали великие дни: смена командира роты. Ротмистр фон Клеефельд вышагивал по коридорам казармы. Весь его аристократизм как рукой сняло. Он шел в тени казарменных стен как самый обычный человек. Чемоданы его уже доставили на вокзал. Свою комнату он должен был предоставить новому командиру роты. Последнюю ночь он спал в офицерской гостинице и потом уезжал на запад. Ротмистр фон Клеефельд слишком дерзко наказал разрушителей отечественной мебели, так это называлось. А ефрейтор интендантской службы Маршнер сказал:
— Он покровительствовал покровителям евреев.
Ротмистр фон Клеефельд хранил благородное молчание. Не с ефрейтором же Маршнером говорить о вещах, касающихся его образа мыслей?
Новый ротмистр возник в роте как Вельзевул. Это был баварец, хозяин пивоварни, пивший исключительно шнапс. Лицо его то и дело меняло цвет, в зависимости от настроения и погоды, то лиловело, то багровело, а при вспышках ярости делалось почти черным. Волосы были стрижены ежиком. Когда во время осмотра оружия он заглядывал в ствол винтовки кавалериста, на его сизом носу картошкой красовалось пенсне. Пенсне на этом клубне казалось крохотным и ненастоящим, как карнавальные очки. Ротмистр Беетц то и дело фыркал как баварский бык на высокогорном пастбище. Вахмистр порхал взад и вперед как сбитый с толку воробей, которому охота поклевать коровью лепешку.
— Дерьмовая война! — фыркал новый ротмистр. — Один против четырнадцати, а то и восемнадцати — маргариновая война!
В качестве закуски к ежедневной порции шнапса ротмистру Беетцу требовался кусок шпика и гусиная грудка.
— Черт побери, какое мне дело до полячишек! Чтоб всегда было гусиное жаркое!
Закупщики разбредались по округе. В настоящего мастера и тонкого специалиста по откормленным гусям, шпику и желтому крестьянскому маслу превратился ефрейтор Маршнер. Он стремился к званию унтер-офицера и считал необходимым обратить на себя внимание. Для работы в каптерке он держал помощника. Таким образом, Маршнер мог вылетать из улья и брать на себя снабжение господ ротных офицеров. Слава его росла, и даже офицеры из штаба батальона приметили этого ловкого заготовителя.
Маршнер на польских дрожках разъезжал по деревням. Он сидел развалясь, закинув ногу на ногу и, скучливо прищурив один глаз, смотрел на небо. Таким он видел у себя на родине хозяина соседнего с городом поместья. Если же Маршнер не смотрел на небо, то — опять-таки сощурив один глаз — поглядывал на крестьянских девушек слева и справа от дороги. Это он тоже перенял от соседа-помещика.