Выстрела не последовало. Смерть, видно, была в хорошем настроении. Она тоже с радостью вслушивалась в звуки Божьего органа, улыбалась и упустила легкую добычу.
Бомм, бомм! Похоже, шаги удалялись. И кажется, кто-то сказал «нет». Отчетливо, по-немецки: «Нет!» Станислаус поднял голову из вереска, он хотел по крайней мере увидеть того, кто оттеснил его на самый краешек жизни и заставил размышлять о смерти.
Если зрение ему не изменило, то это был батальонный врач. Врач нес свой карабин, как держат оружие охотники на перепелок — вытянув левую руку вдоль ствола. Рядом с ним плелся юный лейтенант Цертлинг. Ружье свое он держал весьма небрежно. Он, щекоча, сунул под нос врачу желтый цветок ястребинки. Капитан медицинской службы Шерф передернулся, вытер усики, приблизился к лейтенанту и обнял его за бедра. Врач и лейтенант смотрели в глаза друг другу. Так они сделали несколько шагов. Возле низкой березки они остановились и поцеловались, закинув ружья за плечо. Всякий раз, как владельцы оружия сближались для нового поцелуя, сближались и стволы их ружей. Станислаус пополз прочь, волоча на себе целый мешок омерзения.
18
Станислаус сомневается в своем поэтическом призвании и вступает в гильдию неудавшихся поэтов.
Ротмистр Беетц еще утром, надевая сапоги, кричал:
— Да где же такое видано, что это за сраная война!
Лес своим шумом поглощал вспышки злости безумного пивовара, возвращая назад лишь последние слова: «Сраная война!»
Беетц запустил сапогом в своего денщика. Ночью лемминги, эти бесхвостые, похожие на хомяков желтые мыши, шумели и пищали во мху, подложенном под спальный мешок ротмистра. Ночью? Как бы не так! В этой проклятой полярной стране нет ничего даже похожего на нормальную баварскую ночь.
Беетц пошел в ротную кузницу и принялся подгонять солдат:
— Давайте, давайте делайте хоть что-то! Мне нужна кровать, железная кровать с пружинами, чтобы нормально спать!
Из кузницы он направился к бункеру вьючных лошадей. Перед дверью бункера сидел Роллинг и на открытом огне варил щуку.
— Протрите глаза, разиня! — еще издали заорал Беетц.
Роллинг медленно поднялся, выплюнул в песок несколько длинных рыбьих косточек и, нимало не испуганный, принял надлежащую позу.
— Совсем сдурел, пес паршивый? Развел костер перед конюшней!
Роллинг стоял, молча глядя на щуку, которая переварится теперь по милости пивовара.
— Из каких мест, сука, я тебя спрашиваю?
Роллинг подтянул правую ногу к левой, но не так, чтобы щелкнуть каблуками, и небрежно ответил:
— Из Рейнской области.
— А я думал, что ты, погань, из этой французской местности, где говорят «карнавал», а то «народное гулянье» для них слишком уж по-немецки звучит. Снять пилотку!
Роллинг снял пилотку. Его лысина сверкнула на утреннем солнце.
Унтер-офицер Ледер, командир колонны вьючного транспорта, высунул голову из лошадиного бункера. Беетц своими пивоварскими руками выволок его за дверь.
— А ну-ка расшевели этого рейнского бездельника!
Унтер-офицер Ледер сразу взялся за дело. Он приказал Роллингу бегом бежать к реке. Там незадачливый рыбак должен был набрать воды в пилотку и примчаться обратно к костру. Роллинг с прохладцей бегал взад-вперед, выливал остатки воды из пилотки в костер и опять топал к реке. Вода шипела, но огонь и не думал гаснуть.
Ротмистр вошел в конский бункер, опрокинул снарядный ящик, полный конских яблок, и заорал:
— Прусские свиньи!
Он остановился возле стойла своей верховой лошади, которую сюда доставили из Германии через Париж. Снял с крюка хлыст, постучал себя по голенищам и закричал:
— Эй вы, если уж я пошел воевать, я всем покажу, где раки зимуют!
Он протер пенсне и тут увидел Станислауса, чистившего скребницей свою низкорослую темно-рыжую лошадку.
— И вдобавок ко всему, еще этот проходимец-предсказатель?
— Рядовой Бюднер!
— Ну ты, заклинатель вшей, что говорят оракулы? Долго нам еще тут загнивать, у эскимосов?
Станислаус улыбнулся и промолчал. Пивовар Беетц наклонился вперед, чтобы получше видеть конюха Станислауса в темной конюшне.
— Так, оракулы, значит, помалкивают. Им самое место в штабе полка.
Верховую лошадь вывели из конюшни. Ротмистр, выходя, зачерпнул из ящика горсть овса и стал разглядывать зерно, как разглядывал дома пивоваренный ячмень.
Рыжая кобыла заржала. В ноздри ей попал дым от Роллингова полузатушенного костра. Когда ротмистр-пивовар уже сел на лошадь, прибежал Роллинг со своей капающей пилоткой: костер зашипел, кобыла испугалась и понесла, прежде чем ротмистр успел схватить поводья. Унтер-офицер Ледер так и застыл с открытым ртом, но тотчас опомнился, бросился вслед, однако лошадь с ротмистром уже исчезла за поворотом лагерной дороги.
— Каждый делает что может, — сказал Роллинг, тяжело дыша. — Я в этом доме не останусь! — И с этими словами он затушил костер, помочившись в него.
Кобыла сбросила ротмистра. Через полчаса он уже бушевал в канцелярии роты:
— Чтоб у меня был плац! Распустили людей!
Вахмистр Цаудерер нахохлился, как воробей перед летящей на него неясытью. Пивовар Беетц хотел устроить учебный плац — большой, как аэродром в его родном Фюрстенфельдбруке.
Это была страна, где солнце не заходило. До полудня оно всходило, к вечеру начинало клониться к земле, но, достигнув каймы лесов, останавливалось и боком катилось вдоль по гребню лесных верхушек до того места, откуда утром вновь начинало карабкаться в голубую высь.
В эти ночи Станислаус снова и снова пытался написать историю француженки Элен. Но, видно, он не был поэтом. Ему не хватало силы проникнуть в души других людей. Ах это серое отчаяние!
Так что дилетанту Станислаусу было на руку, когда в лагере поднялся шум и суматоха. У него не оставалось времени на сочинительство, ему все мешало.
— Всем выйти на работы!
И они валили деревья, корчевали, копали — короче, работали не разгибаясь. Они ровняли землю, мотыжили и ругались на чем свет стоит. Они боролись с комарьем, с этими шестиногими кровопийцами. Миллиарды комаров вились над ними. Все носили зеленые накомарники, но там, где сетка чуть-чуть прилипала к мокрой от пота коже, сразу же возникала гроздь из тысяч кровососов. В бункерах все светлые ночи напролет стоял комариный звон. Солдаты смазывали себе руки и лица березовым дегтем. Люди едва дышали. Комары держались подальше от их рук и лиц, но зато забирались в ноздри и уши и там с полным удовольствием насасывались крови. Над касками часовых в окопах стояли целые комариные башни, комариные столбы, высотой достигавшие верхушек деревьев.
Когда вырубку расчистили, раскорчевали и среди леса устроили настоящее ютербогское захолустье, в жизни ротмистра-пивовара Беетца опять появился смысл, она стала куда содержательнее. Теперь он мог каждое утро скакать на свою «живодерню» и наслаждаться звуками собственного проспиртованного голоса и баварских ругательств. На новом с иголочки плацу стреляли холостыми, овладевали траншеей с фланга, драли семь шкур, не давали спуску, убивали в ближнем бою армии «предполагаемого противника». Так проходило время в больших лесах Севера.
19
Станислаус заглядывает в фельдфебельскую душу, дегустирует войну и видит сумасшедшего.
Когда по ночам опять стало темнеть на два-три часа, беспощадная муштра на живодерне пивовара Беетца мало-помалу переросла в тупую привычку. Стоило командиру роты отвернуться, как унтер-офицеры и солдаты переставали напрягаться. Да и лейтенант Цертлинг, командир взвода, не особенно жаловал тяжкую муштру:
— Мы не новобранцы, мы фронтовики, черт возьми!
К сожалению, никто толком не знал, где же находится фронт. Его линия была красивыми штрихами, сделанными цветным карандашом, обозначена на офицерских картах, но в действительности там, где проходила красивая карандашная линия, был карельский дремучий лес, болота и озера, и не было ни души — ни своих, ни врагов.