Было предпринято расследование касательно малой ночной войны. Оно не дало никаких результатов. Никто ничего не видел. Все часовые просто открывали огонь, чтобы поддержать соседа. Август Богдан боялся насмешек и скрыл, что он стрелял первым. Он был твердо уверен, что прикончил минимум двух или трех ведьм.
— Все хорошо! — сказал Вонниг, когда Роллинг стал на него ворчать. — Теперь я по крайней мере знаю, какая она на слух, война.
…Станислаус зашел к Вейсблатту. Поэта опять определили к старым товарищам, Крафтчеку и Богдану. Вейсблатт лежал бледный и изможденный на набитом мхом матраце и курил «амариллу», одну из последних. Ничто в его лице не дрогнуло, когда его друг Бюднер протянул ему руку.
— Ты болен, Вейсблатт?
Вейсблатт, держа сигарету между большим и указательным пальцами, словно кусочек мела, что-то писал в воздухе.
— Вам знаком этот знак, господин палач?
— Тебе нехорошо, Вейсблатт?
— Очень хорошо. Скоро мне принесут из кухни крылышко. Крылышко пропеллера.
Станислаус уставился на своего друга. Глаза Вейсблатта были пусты. Когда Вейсблатт все-таки ощутил, что на него пристально смотрят, он захлопал глазами и потянул носом воздух, как собака.
— Насколько я знаю, у них есть свой запах, сударь. Они пахнут как палач в Париже.
Вейсблатт отвернулся к стене. Крафтчек потянул Станислауса за рукав:
— Не приставай к нему с вопросами, а то ему, того и гляди, опять захочется летать, как в прошлую ночь. Он себе внушил, что у него утиные крылья, но они жареные, и он, пролетев чуток, всякий раз падает.
— Его заколдовали, — сказал Богдан. Станислаус сообщил начальству, что его друг Вейсблатт болен.
— Он же поэт, значит, так и так полоумный, — сказал унтер-офицер медицинской службы. — Я за ним понаблюдаю на дежурстве.
20
Станислаус благоговеет перед еще не написанной книгой, его посвящают в тайну и ввергают в сомнения.
В воскресенье Станислаус и Вейсблатт сидели под толстой сосной за пределами лагеря. Стояла тишина. Птицы уже отгомонили, отпели свое. Большие лесные муравьи ползли своими трактами, тащили маленькие веточки, сосновые иглы, личинки и ощупывали себя, когда в слепом своем рвении сталкивались друг с дружкой. Вейсблатт березовой веткой чертил что-то на песке.
— Насколько я знаю, я действительно помешанный. Нервы вконец испорчены.
— Ты плохо играешь. И это заметно.
— Только тебе.
— Они тебя обследуют и поставят к стенке.
— Я буду играть лучше. Насколько я знаю, это иногда удается. В Париже я прочел несколько книг по психологии. Интересно!
Что-то затрещало в ветвях. Они пригнулись. Из ветвей вылетел дятел. Они подняли головы и рассмеялись.
— Вот тебе, пожалуйста, на таких мелочах они тебя и подловят, — сказал Станислаус.
Вейсблатт нарисовал на песке дом крышей вниз. Теперь он рисовал дым из трубы.
— Но я вправду сойду с ума в этом лесу.
— Ну тогда я ничем не могу тебе помочь. — Станислаус поднялся. Стая ворон летела сквозь сумерки.
— «Двенадцать воронов на Нотр-Дам…» — завел Вейсблатт. — Ты когда-нибудь вспоминал об Элен?
— По-моему, я думаю о ней больше, чем ты.
Вейсблатт нарисовал большое облако над своим вниз головой стоящим домом.
— Я никогда никого не любил так, как Элен.
— А ты уверен, что любил ее?
— Она кивнула мне перед смертью. Ты это видел. — Вейсблатт поднял указательный палец. — Ты слышишь этот гложущий звук или это только у меня в мозгу?
— Это крольчиха.
Вейсблатт перечеркнул свой рисунок, поставил на него ногу и растер все подошвой.
— У нее была цель, и я думаю, она с самого начала знала, что делает!
— Крольчиха?
— Твоя девушка, Элен.
— Теперь ты видишь, что я сумасшедший. Ты уверен, что Элен так все и задумала?
— Это совершенно очевидно.
— Значит, она меня не любила. Она же убила людей.
— И себя.
Они возвращались в лагерь. Вейсблатт потянул Станислауса за рукав назад:
— А у тебя есть цель, как у Элен?
— Есть.
— Какая же? — Вейсблатт встревожился. — Вот, а теперь гудит. Я бы хотел сказать «самолет», но увы, это гудит у меня в голове. Так какая у тебя цель?
— Нужно препятствовать злу, вот что я когда-то решил.
Вейсблатт засмеялся. Смех его напоминал меканье козы.
— Злу? А кому охота знать, что такое злодеяния?
— Мне, — сказал Станислаус, схватил Вейсблатта за воротник и хорошенько встряхнул его. Меканье смолкло. У Вейсблатта был вид ребенка, испуганного предстоящим наказанием. Неужели этот человек с безумными глазами — Бюднер? А вдруг он, не сходя с места, придушит его? — Прекрати разыгрывать сумасшедшего! — Станислаус отшвырнул от себя Вейсблатта.
Вейсблатт, бледный как мел, глотал слюну.
— Нужно проникать в людские души. Я напишу книгу. Книгу об Элен и о войне; но только не в этой глуши. — Он бросился бежать, споткнулся о сосновый пень, упал, поднялся на ноги. — Только не в этой глуши, понятно?
Станислаус не стал догонять его. Книга — это, конечно, не пустяк. Он опять проникся уважением к Вейсблатту. Как он мог забыть, что его друг — поэт, знаток человеческих душ! А он недооценивал этого поэта, вел себя с ним как последний дурак! И как он смел, он, который не в состоянии был написать даже самой маленькой истории об этой девушке, Элен? Кто он такой? Никто. Ничто. Так, немножко звездной пыли, не дающей света.
Неподалеку от конского бункера протекал ручей, жизненная артерия лагеря. Солдаты брали из ручья воду для кухни, для питья, для стирки и для выпаривания вшей. У кого было время, тот таскал из ручейка рыбешку на прокорм или мечтал, глядя на воду, о доме, о Дуйсбурге или Мюнхене, Гамбурге или Котбусе или об одной из немецких деревень среди лесов и лугов.
Ночь принесла с собою запах ранней осени, и в прибрежных камышах гулял осторожный ветерок. Чуть подальше, как раз за конским бункером, вода взбегала на большие камни и пела, падая вниз: динь-дон, динь-дон!
Роллинг рывком вытащил удочку из воды. В жесткую траву рядом со Станислаусом шлепнулась маленькая рыбка. Роллинг снял ее с крючка, поправил свою пилотку и стал тихонько свистеть сквозь зубы.
— Тебе от меня что-то особенное нужно? — спросил Станислаус.
— Можешь насаживать червяков на крючок. — Роллинг протянул Станислаусу жестянку с червями. У Станислауса были совсем другие намерения, он не хотел просто сидеть с Роллингом и насаживать червей на крючки. Что делать с Вейсблаттом, который продолжает разыгрывать из себя помешанного, чтобы иметь возможность писать? Как помочь Вейсблатту? Он отшвырнул коробку с червями. Она упала на камень. Дзинь! Коробка открылась. Темные черви извивались в ней. Роллинг вновь закрыл ее крышкой и прислушался. Динь-дон, динь-дон — пел ручей. Роллинг насадил свежего червя на крючок, фыркнул, присвистнул и вдруг ни с того ни с сего спросил:
— Смыться хочешь?
— Куда?
— В Германию, к любимому фюреру.
Станислаус вскочил:
— Я тебе не марионетка!
Роллинг бросил удочку и схватил Станислауса за руку. Станислаус почувствовал руку Роллинга, отеческую, теплую руку.
— Я разведал дорогу. Для нас обоих.
Между ними лежала уже добрая дюжина рыбешек, но они все еще не пришли к согласию. Дело заключалось в следующем: Станислаус готов был бежать, только если Роллинг возьмет с собой еще и Вейсблатта.
— Вейсблатта? Каждый делает что может, но только не это!
— Что ты имеешь против Вейсблатта?
— Я знаю его.
И Роллинг все рассказал, он рассказывал долго и откровенно, чего Станислаус никак не ожидал от человека из породы Густава Гернгута. Надвигалась ночь.
Они стряхнули с себя бархат росы. Уже стемнело, им нельзя было больше сидеть у ручья, вот-вот их обнаружит охрана.
— Ты ни разу даже не поговорил с Вейсблаттом, хотя работал у его отца?
— И все-таки я его знаю. У меня есть глаза и к тому же есть нюх — на таких.
Роллинг щелкнул пальцами. Шрам на лбу покраснел. Станислаус сделал верный ход.
— Люди меняются в зависимости от окружения.