Была шумная чайхана, хозяин ее и все слуги — азербайджанцы. В просторном зале, где не было ни столов, ни стульев, а только длинные топчаны, накрытые коврами, днем пили чай или закусывали люди из аулов. Здесь можно было и поспать, потому что дехкане не знали, что есть в городе гостиница. Из большой трубы граммофона непрерывно лились веселые и шумные мелодии, которые вполне соответствовали хорошему настроению хозяина. И так же, под стать настроению хозяина, весело и быстро двигались с подносами слуги. Расчетливо поглядывая на грубые аульские папахи входящих, они, как будто подмигивая кому-то, кричали на кухню, к очагам:
— Эй, готовь брату порцию самого жирного пити!..
Злая насмешка над темными людьми, над своими же соотечественниками: громко брошенные слова на самом деле означали другое: «Все равно: жирные, соленые, жидкие остатки вчерашнего котла — эти деревенские не разберут…»
И все же сюда тянуло по вечерам банковского конторщика — где же еще увидеть человека, поговорить с ним, услышать новости. В дальнем углу просторного зала чайханы был нарисован на холсте огромный лев с оскаленной пастью, и чайхана называлась «Елбарслы»— «Львиная». Атабаев садился под львиной гривастой мордой и устало потирал ладонями хмурое лицо. Вот и еще один день миновал… А как тянуло к людям!
Эй, кто тут — с чистым сердцем, с открытыми и ясными глазами? Подсаживайся. Давай, друг, поговорим… Эй, кто же?..
Что можно услышать в чайхане "Ёлбарслы"
Однажды к Кайгысызу подсел согбенный старик с жилистыми мозолистыми руками.
Годы так же согнули его, как когда-то Нобат-ага, и еще показалось Кайгысызу, будто хочет старик запустить палкой в зайца, как и тот… И он, еще не заговорив, почувствовал к нему уважение. Но старик, моргая редкими ресницами, подозрительно смотрел на молодого туркмена. И по этому взгляду Атабаев догадался, — он, видно, упрекает меня: мол, из-за таких, как я, узкобрючных, скитается он по свету в лохмотьях? Однако ж у старика было другое на уме, недоверчиво глядя, он обратился к горожанину:
— Сынок, по твоему виду ты грамотный. Не напишешь ли мне бумагу?
— Какую? Куда?
— Как мне знать — куда, сынок? Может быть, приставу или еще кому?
— О чем?
— О чем может быть, сынок? Бедность…
— И какой помощи хочешь просить?
— Эх, сынок, никакой помощи мне не нужно! Только никогда, сынок, не было у меня ни одной коровенки. Днем и ночью работаю, не покладая рук, и не могу накормить свою семью сухим хлебом. А сейчас аульский старшина забрал из моего дома, что могло бы пригодиться, сказал: «Ты не платишь налог». Теперь, сынок, мои дети, точно цыплята, спят на голой земле. Я, сынок, не знаю, о чем просить, к кому и куда обратиться…
Судьба каждого дехканина в чайхане, подавленно сидевшего с пустой пиалой в руках, не отличалась от судьбы этого старика. Атабаев не знал, какую пользу приносили сотни прошений, написанных в чайхане. Если он не писал бумагу под диктовку нищих дехкан, то слушал их. Чайхана гудела человеческими голосами — голосами горя, гнева, надежд… Городские сплетни. Пустые споры. Больше нелепые, но иногда удивительно точные слухи… Однажды студент-армянин, сын мервского купца, рассказал о забастовке на Челекене. С ним спорили — какие могут быть забастовки на этом, богом проклятом острове? Челекенские нефтяники — темные, забитые, невежественные. Скорее забастует свора борзых псов, чем взбунтуются на промыслах.
Однако на следующий день, проверяя в конторе журналы учета поступлений, Атабаев заметил, как качнулись, пошли вниз дивиденды промыслов Гаджинского — одного из владельцев Челекенской нефти. Значит, студент сказал правду? Значит, еще где-то народ шевельнулся, что-то двинулось? Самые темные люди выходят на защиту своих прав?
Страшная, каторжная жизнь была у челекенских нефтяников. Трудно удивить кочевых туркмен тяготами жизни, но и те недолго выдерживают на промыслах Гаджинского и Нобеля. Остров — пустынный без единого деревца, без питьевой воды. Летучие пески, поднимаемые ветром, засыпают убогие бараки. В рабочих казармах тесно, в каждой комнате ютятся по три-четыре семьи. Летом нестерпимый зной и негде от него укрыться, зимой — лютый холод, потому что хозяева поскупились завезти из Баку железные печи. В промысловых лавках неслыханная дороговизна — твердой цены на продукты нет. Хозяин волен хоть каждый день назначать новые цены.
То и дело горят промысла. Оборудование— негодное, ветхое. Статьи горного устава, хоть в малой степени охранявшие труд рабочего, на Туркестан не распространялись. Увечье или гибель рабочих — обычное явление. И на весь остров, окруженный пустынным морем, — одна больница на четыре койки.
Кто попадал на Челекен? Персы, туркмены, азербайджанцы, русские — все, кому податься больше некуда. А хозяева довольны — разноязычные, и вера разная, труднее им столковаться, понять общий интерес, вступиться за свои права…
Кайгысыз задумался над бумагами, вспоминая вчерашний рассказ студента. С удивлением покосился на него Иван Антонович. Кайгысыз не заметил его взгляда…
Все-таки как же случилось, что в кромешном аду Челекена появился русский социал-демократ Фиолетов? По слухам удалось узнать, что он вернулся из ссылки, тоже не смог устроиться ни в Баку, ни в Ташкенте. Поступил машинистом на нефтяные промысла «Чаркен».
Каждый день, переходя с буровой на буровую, он рабочим подпольную газету, раздавал прокламации, объяснял темным, задавленным нуждой и гнетом людям, как бороться за свои права.
И однажды на промысле Гаджинского раздался тревожный свисток. Сразу выключили электрический свет, стали глушить котлы. Кто-то крикнул:
— Товарищи, забастовка!
И триста рабочих бросили свои места и собрались а кочегарке. Забастовщиков разогнали только с помощью прибывшей на лодках красноводской полиции. Хозяева пошли на ничтожные уступки. Но через две недели рабочие Челекенского нефтепромышленного общества, ободренные примером товарищей, объявили свою забастовку. А еще через две недели снова бастовал промысел Гаджинского и на этот раз с большим успехом,
Глубоко задумался конторский писарь Атабаев. До чего же силен дух протеста и сопротивления отживающему строю, если революционная волна, хотя и с таким опозданием, докатилась до голого острова на Каспии!.. И снова бодро защелкали костяшки под пальцами Кайгысыза. Все-таки приятно подсчитывать убытки нефтяных королей.
В тот день после работы он вышел из конторы в бодром настроении. Не к добру была его веселость: какой-то незнакомец в высокой шапке и темном халате, по-видимому, поджидавший его за углом, сунул ему в рукав конверт и, быстро обогнав, скрылся. Ни слова не дал сказать. Это было письмо из Бехардена от Мухаммедкули. Только к чему такая конспирация?
«Дорогой мой Кайгысыз, — писал друг, — не огорчайся: я еду з ссылку под конвоем. Чему тут удивляться? Чего еще мы могли ждать? Получил почетный диплом от высоких властей: «Мухаммедкули Атабаева, презревшего хлеб, который он ел, и образование, которое получил, и поднявшего голос против Государя Императора, сослать в отдаленный Мангышлакский уезд Закаспийской области. Содержать там под надзором полиции». Вот так, Кайгысыз. Срок невелик, а в подлинных страданиях во имя народа есть своя радость. Значит, не зря жил, если показался опасным! Значит, что-то сделал! Вспоминаю, как ты говорил: «Недалек тот день, когда русский народ сбросит позорное иго». Верно, друг! Верно! Толь
ко есть у них другая грустная поговорка) «Пока солнце взойдет, роса очи выест». Пока что гибнут лучшие люды… Я не о себе, конечно, говорю. Впрочем, можно ли достигнуть великой цели без жертв? Еще раз повторяю: не огорчайся! И будь осторожен. Успокой охранку, советую ходить в мечеть. Молись — не ленись!.. Я вернусь, и мы будем продолжать борьбу посерьезнее, чем до сих пор. Письма посылай только с надежными людьми. А то пострадаем оба. Не забывай — впереди борьба!