А Джепбар, будто угадав его мысли, приговаривал:
— Да очнись ты! Пойми — весь Мерв на улице. Слышишь голоса?
За окном действительно пели «Варшавянку».
Атабаев принялся одеваться, с интересом поглядывая на Джепбара. Какая предусмотрительность! Инстинкт, как у насекомого. Агент охранки прибежал поздравлять со свержением самодержавия! Крыса бежит с тонущего корабля.
Джепбар махнул рукой и вышел из комнаты. Видно, заторопился в другой дом — заметать следы. Следом за ним выбежал Атабаев.
На мостовую!
Был ясный февральский день. Переулок, где жил Кайгысыз, показался странно пустынным. Только вылетел из подворотни, — молоденький русский солдат с большим красным бантом, приколотым к груди. Он перебежал дорогу и скрылся за калиткой. Когда Кайгысыз вышел на главную улицу, его поразили толпы людей, идущие прямо по мостовой. Пели «Марсельезу» и солдатские песни. Солдаты и дехкане в потрепанных халатах шли нестройными рядами, на древках знамен рядом с солдатскими фуражками — туркменские папахи… А вот железнодорожный батальон — фуражки с зеленым бархатным околышем и малиновыми кантами… Сверкая на солнце медными литаврами и трубами, шагает отряд латышей. А это что за чудо?.. Двое известных в городе армянских купцов в бобровых шапках несут плакат. Откуда они взялись? На плакате «Да здравствует свободная Россия!». И, видно, очень взволнованы, почти бегут, распахнули шубы на кенгуровом меху. Среди манифестантов — скромные курсистки в каракулевых шапочках. И еще какие-то поющие женщина: может быть, учительницы и гувернантки из купеческих и чиновничьих семейств… И еще женщины п платочках и потрепанных старомодных плюшевых саках — жены рабочих, белошвейки, санитарки из госпиталя и дамы в шляпках, похожих на кучерские котелки, в модных шнурованных высоких ботинках, с красными бантами на груди, на воротниках, даже на муфтах… За разношерстной русской толпой шли туркмены в выцветших ватных халатах, порыжевших тельпеках… Никогда Атабаев не видел своих соотечественников, марширующих в военном строю. «Да это же вернувшиеся из России с тыловых работ!.. — догадался он. — Там они кое-что повидали, подучились у русских рабочих. Теперь-то они будут первые против баев…» А сзади уже напирала колонна из железнодорожного депо, форменные шинели мешались с грязными робами чернорабочих. Атабаева поразили слова, выведенные на одном из красных стягов: «Хлеба и мира!» Можно ли сказать короче! Можно ли сказать народу больше!
За его спиной раздался голос:
— Революция пришла по телеграфу!
Он обернулся: это Абдыразак его нагнал. Огромный, как медведь, с разбойничьим свирепым лицом, отшельник-философ почему-то почти бежал, без шапки, и внимательно вглядывался в толпу.
— Бескровная. Вот что дорого! — сказал он.
— А кто вздумает сопротивляться? — пожал плечами Кайгысыз. — Те, кому было хорошо… их осталась жалкая кучка…
Его последние слова заглушил оркестр, а за ним в рядах грянули:
И невольно Атабаев и Абдыразак зашагали в такт «Марсельезы».
— Ты прав, — сказал Абдыразак. — Сейчас из русской церкви выбежала старушка, платок сбился набок, седые Болосы — дыбом, перекрестилась, поглядела на меня в суматохе и говорит: «Ныне отпущаеши…» Никому не нужен царь!
— А ведь все-таки дожили!..
— А ты знаешь, где бы я хотел сейчас быть? — вдруг спросил Абдыразак.
— В Петрограде?
— Гораздо ближе. У мавзолея Солтан-Санджара, Я часто езжу туда к руинам. Прекрасный собеседник мавзолей — молчаливый, мудрый, многоопытный… Смотришь и думаешь — чего только не видели эти стены?
С удивлением смотрел Кайгысыз на этого богатыря. Громадный, руки — медвежьи лапы, свирепое лицо, усы — топором не перерубишь, ему бы сейчас громить уездное управление, грабить интендантские склады! А он и не чувствует своей силы. Течет ленивая, плавная речь, и путается в веках и войнах настойчивая, заблудившаяся мысль. Атабаев ударил его по плечу.
— Очнись! Забудь про мавзолей, вокруг себя посмотри!
— Погоди, погоди… Это же все связано. Жизнь-то идет! Что он еще увидит, мавзолей Солтан-Санджара? Бескровная… Это я сказал бескровная революция? Нет, так не бывает.
Только сейчас, почти не слушая Абдыразака, под звуки музыки, Атабаев понял — не головой, а всем существом, — что произошло. И грудь распрямилась, и захотелось бежать, петь…
— А ты заметил, что наши шли под руку с русскими солдатами? — допытывался Абдыразак. — Видел на знамени: «Свобода, равенство и братство»? Лозунг Французской революции.
Атабаев понимал, что Абдыразак тоже радуется происходящему, но по-другому, чем он, — философски сопоставляя, сравнивая этот день с другими днями в истории человечества.
— Братство… — продолжал рассуждать Абдыразак. — Все люди — братья и в толпе идут вперемежку…
— На каторге тоже все были вперемежку, — возразил Кайгысыз. — На каторге — в этой единственной школе революционного воспитания.
В колоннах запели «Варшавянку», и он почувствовал, как что-то сжало горло, и вспомнился дорогой друг и строчки из его письма: «Пока солнце взойдет, роса очи выест…» Какие-то горькие обиды стискивали горло, а ведь радоваться надо! Он передернул плечами, будто отбрасывая прошлое, сказал Абдыразаку:
— Да что же мы тут плетемся! Пошли на мостовую! Разве мы не народ?
Они вмешались в серошинельную колонну и, негромко подтягивая незнакомые слова русской солдатской песни, зашагали вперед.
Только к вечеру Кайгысыз попал на Кавказскую улицу к Ларисе. Дверь открыла кухарка. В прихожей валялись старые изломанные корзины, обрывки бумаг и тряпок. Она обвела рукой комнату, как бы приглашая Кайгысыза оценить весь этот беспорядок, и сказала:
— Уехали. Испужались! — и, нагнувшись к его уху, прошептала. — Нынче, говорят, всю полицию — в тюрьму!
Кайгысыз молча, так и не переступив порога, вышел на улицу. Он испытывал странное чувство облегчения и пустоты. Вот и ушло, кончилось всё, чем он жил в эту зиму. Узел не распутали — разрубили. Конечно, к лучшему, но пусто, пусто…
Митинг в офицерском клубе
В семнадцатом году ни одной капли не упало с неба на землю Закаспия. Пересохшие реки только дразнили жажду земли, не утоляя ее. Семена, брошенные в поле, не дали ростков. Голод вступил, как хозяин, в каждый дом, в каждую кибитку. Деньги стоили не дороже соломы.
Февральскую революцию народ встретил с полным доверием — рухнул колониальный режим, начинается новая жизнь. Надежды сменялись разочарованиями и снова возникали надежды. Их подогревала видимость свободы.
В городе чуть ли не каждый день шли собрания и митинги. Ораторствовали в офицерском клубе, спорили в клубе железнодорожников, надсаживали горло на площадях и рынках. Для слов была полная свобода, на деле все оставалось по-старому. Ни хлеба, ни равноправия народов. Временное правительство разрешило свободу собраний, но сохранило в Закаспии прежний военно-колониальный режим, и все чиновники во главе с генерал-губернатором остались на своих местах. Они использовали влияние местных «туркменских комитетов», чтобы ограничить авторитет возникавших повсюду Советов. Слово — свобода — не сходило с языка местных деятелей и администраторов, а народу жилось все хуже и хуже. Не сразу это стало заметно людям, привыкшим скрывать каждую вольную мысль. Однако трудно было не заметить в конце концов голодных крестьян, толпами идущих в город.
Повсюду — на вокзалах, в чайханах, в базарных рядах, на лестницах у входа в казенные учреждения — можно было теперь встретить рабочих туркмен, возвращающихся из России. Их мобилизовали на тыловые работы. Там было занято в 1916 году больше двухсот тысяч несчастных скитальцев из Средней Азии. Их угнали в далекие русские губернии — в земляных бараках или теплушках они задыхались от тесноты, от нестерпимой вони, идущей от сохнущей обуви и одежды. Зимой многие мерзли — не привыкли к русским морозам. Больные валялись рядом со здоровыми, а по утрам унтер-офицеры выгоняли всех на работу нагайками.