Председателем ТуркЦИКа был избран Тюракулов. Председателем Турксовнаркома — Атабаев.
Россия в декабре
В декабре Атабаева поднял с постели ночной звонок телефона.
— Костя, суши сухари!
Знакомый голос Николая Антоновича, только какой-то возбужденно-веселый. Паскуцкий говорил о валенках, о варежках, о шубе. Атабаев не сразу даже и понял, что речь идет о поездке в Москву.
— Едем на восьмой Всероссийский съезд Советов! Увидишь, брат, Рсссию-матушку, просторы наши в снегах, Волгу, Москву…
— Увижу Ленина! — только и сказал Атабаев.
Можно ли спать в ночь такого известия! Атабаев позвонил Тюракулову — тот тоже не спал.
— Коровий пастух вас беспокоит! — шутливо говорил Атабаев, пытаясь погасить охватившее его волнение. — Коровий пастух в Москву собрался…
И Тюракулов ответил ему его же словами:
— Владимира Ильича увидим. Эй, туркмен, выше голову!
Поезд шел много дней. Снега начались уже за Аральском. Иногда стояли в сугробах полдня, чтобы пропустить поезд с хлебом, продовольственный маршрут. Паровозы перекликались гудками — железнодорожный транспорт впервые за много лет исправно работал.
— Увидев чудо, правоверный падает ниц… — сказал Атабаев Тюракулову.
Они ехали в одном вагоне, в одном купе и еще больше подружились в долгом пути.
Однажды увидели несколько вагонов хлопка и очень обрадозались.
— Это мы… Это в Иваново! Это наши дехкане — русским рабочим!
Страна открывалась перед их глазами, — военный лагерь! На каждой станции шинели, солдатские котелки в очередях за кипяточком. Крестьянская нужда, голодовка— бабы с мешками на ступеньках вагонов, детишки с пухлыми животами. Заколоченные окна домов.
— Смотри, из труб ни дымка… Топить нечем… Неотопленные дома, — говорил Тюракулов, глядя в окно вагона на станции Ртищево.
— Целые города неотопленные, — заметил из-за его плеча Николай Антонович.
Атабаев завалил столик в купе бумагами, работал и ночью. А вдруг Ленин потребует отчета о делах Туркестана. Каждый работал по-своему. Тюракулов — у себя на верхней полке. Иногда глаза уставали, хотелось развлечься.
— Кайгысыз! — вдруг кричал Тюракулов, и сверху свешивалась его красивая крупная голова.
Атабаев, еще не отвлекшись от своих мыслей, переводил на него взгляд. В минуты задумчивости выражение его лица казалось угрожающим, даже свирепым. И так не вязалось это суровое выражение лица с сонной ночной полутьмой купе, что Тюракулов смеялся.
— Сидишь, зажмурился, я думал — заснул.
— Не имею права поспать?
— Упершись карандашом в подбородок?
— Не все ли равно?
— Если ты ляжешь — я встану.
— Лучше похрапи, а я — поработаю.
Тюракулов ловко спрыгивал с полки, хитро поблескивал раскосыми глазами.
— У нас говорят: если перегружать голову — ослабнут колени.
— Туркмены говорят по-другому: у умного устает голова, у дурака ноги.
— Навиваешь себе цену?
Теперь и Атабаев смеялся, и взгляд его был лукавый и добродушный. Взгляд усталого человека, решившего предаться дружеской болтовне.
— Хочешь предложить принять во-внутрь? — спрашивал он. — Так и скажи прямо!..
— Ничего похожего.
— Так чего же мешаешь работать?
— Хочу расширить твой кругозор… Смотри!
Тюракулов обнял Атабаева за плечи и отдернул штору окна.
Там, за окном, начинался поздний декабрьский рассвет, шел снег редкими крупными хлопьями. Земля— белым-бела. На откосы вдоль полотна дороги будто набросили толстую и легкую кошму. Темно-зеленые ветки высоких елей клонились книзу под тяжестью снега, на крыше промелькнувшей избушки путевого обходчика снег лежал пористый, как губка, видно, еще утром была оттепель. А на голых черных ветках кустарников прочертились белые каемочки, в точности повторявшие рисунок сучьев. Поезд, убыстряя ход, казалось, подгонял снегопад. Хлопья сыпались все быстрее, всё гуще… Какое богатство! Шесть месяцев в году в России идет снег, поит землю, дает ей жизнь. Подумать только: пшеничные поля не нуждаются в поливе! Посеял весной, а осенью — подставляй мешок! А у нас сухая, как камень, земля без полива не даст и горсти пшеницы. Каждая капля дождя — пшеничное зерно. О чем бы ни думал Атабаев, чем бы ни занимался, где-то в глубине мозга всегда жила мысль о воде. Мысль о том, как без полива уже заколосившаяся пшеница превращается в солому, воспоминание о скотине, теснящейся у истощенных колодцев. А Тюракулов подвел его к окну просто полюбоваться красотой русского зимнего леса. Ему не понять, что туркмен не видит красоты снега, а ценит только воду, которая питает землю. Казах Тюракулов и не подозревает, что когда его друг задумался, упершись карандашом в подбородок, мысли его были заняты водами Аму-Дарьи, как их заставить служить народу, что и кому говорить об этом в Москве…
— Тебе нравится русская природа? — спросил он Тюракулова.
— Потому и показываю, что нравится.
— Удивительная щедрость, богатство… По-моему, вся русская натура, размах, душевная широта русского человека и его беззаветность и беспощадность — всё от русской природы.
— А твоя молчаливость, спокойствие — от жаркого солнца пустыни?
— А твоя сообразительность — от быстрого течения Сыр-Дарьи?
— А то как же!
Они не изменяли недавно возникшей привычке даже на заседаниях подтрунивать, дружески задираться. Это была мужская дружба, когда насмешливость скрывает самые нежные чувства.
Рязанская земля искрилась морозом. Атабаев вышел на перрон — глаз не мог отвести от этой ломящей глаза белизны, заиндевелых окон, от клубов пара из каждой двери. Вспомнился Василий Васильевич — ведь это его родные места…
Сергей Прокофьевич Тимошков, недавний командующий Закаспийским фронтом — он тоже ехал делегатом на съезд — сзади схватил Атабаева за голый его кулак, А в кулаке у Атабаева горсть слегка поджаренной ковурги-пшеницы. Атабаев то и дело тащил из кармана горсточку ковурги.
— Ты что грызешь? Рязанские семечки? — спросил Тимошков.
— Для нас с тобой, Сергей Прокофьевич, это не новость. Вспомни-ка Закаспийский фронт.
Точно солдата, Тимошков оглядел с ног до головы Атабаеза — хорошо ли снаряжен для русской зимы председатель Совнаркома Туркестанской республики. Велел надеть варежки.
— Не больно-то хорохорься!
— Стою, гляжу — дымит земля от мороза… — раздумчиво заметил Атабаев.
— Гляди, гляди! — Тимошков был настроен бодро и весело, может от того, что уже Москва недалеко… — Ильич велит теперь на десять лет вперед глядеть… Говорят, в Москве нам шестьсот страниц дадут читать — план электрификации России.
— И прочитаем… Да я не о том, — сказал Атабаев.
— Давай, выкладывай свои сомнения!
— И сомнений нет. Я ведь вас считаю туркменом,
— Можно и так. Уж если я интернационалист…
— Вот мы и поговорим, как туркмены.
— Всегда готов!
— Не перестаю удивляться на русский народ. Голод, холод, нищета и такое стремление к великой цели.
— Говорят: гречневая каша сама себя хвалит. Но раз мы заговорили как туркмены, — не могу не согласиться. Великого терпения народ…
— Слава русскому народу, — тихо, но внятно произнес Атабаев.
Разговор этот продолжался даже на перроне Рязанского вокзала. Паровоз в голове поезда гулко откликнулся:
— Слава-а-а!..
Слушая Ленина…
Казанский вокзал Москвы, — как растревоженный муравейник! Если не держаться за локоть товарища, — а им был председатель ЦИКа республики, — можно и заблудиться. Толпа снесет тебя, оттеснит.
Мороз лизал щеки шершавым, как тёрка, языком. Сизым дымком клубилось дыхание тысяч ртов, и пар куржавился, леденел на солдатских усах и мужицких бородах. И, кажется, никто не замечал лютой стужи. Бабы щелкали подсолнухи, красноармеец присел на свой деревянный сундучок, крашенный охрой, и тут же на морозе, разувшись, менял портянку.
Делегатов встретили радушные люди в красных повязках на рукавах. Повезли…
Москва двадцатого года! Заплечные мешки— брезентовые, суконные, из матрацного тика, полосатые, — перекрещенные кожаными ремнями, пенькозыми веревками… Краснозвездные шлемы, шинели без погон… Женщины в шубах из солдатского сукна… Матросы с раздувающимися на ветру клешами… Старики, укутанные сверх ушанок шерстяными шарфами… Деревенские красавицы в оранжевых дубленых полушубках… Старушки в шляпках с перьями и крошечными муфточками… Бездомные собаки, поджимающие закоченевшие лапы… Извозчики на санях… Мешочники с двугорбой клажей через плечо…