— А люди говорят: ты посадил.
— Какие люди?
— Даже милиционер, который его взял, объявил всем, что прислан в аул по приказу Агалиева.
— Выходит, ты привез взятку, чтобы я освободил вашего бая?
— Какую-такую взятку? Подарком назвать можно… Да, конечно, это скромный подарок!
Агалиев хотел было хворостиной прогнать старика с его верблюдами и овцами, но благоразумие на этот раз взяло верх.
— Нуры-ага, — сказал он, — я знаю, что аульные баи и дехкане, особенно такие, как ты — люди бесхитростные. Вы не то, что какие-нибудь торговцы с четырех базаров. Я сегодня же выясню, кто арестовал Недир-бая, за что его держат в тюрьме и, если он не виноват, немедленно его выпущу. Только скажи мне, кто дал такой мудрый совет, чтобы отправить этот дорогой подарок ко мне в кибитку?
Нуры-ага оказался великим дипломатом.
— Сам знаешь — уважение к достойным людям… — он пожал плечами.
— Неправда, Нуры-ага! — крикнул Агалиев.
— А помнишь поговорку: дар найдет себе дорогу и на седьмое небо.
— Без шуток предупреждаю: не скажешь — быть тебе с Недир-баем на одних нарах.
— Твой друг сказал! — выпалил Нуры.
— Какой друг?
— Давай больше не притворяться, Мурад-джан.
— Слушай, Нуры-ага! — зарычал Мурад, и даже волк за кибиткой отозвался на этот разъяренный крик.
Старик вздрогнул.
— Ходжакули сказал!
— Ходжакули…
Вот так комиссия…
Что ж, Мурад Агалиев принял взятку: саксаул свалили в кучу, овец загнали за дувал. Он даже одарил старика: с большим трудом, позвав на помощь соседей, председатель Тедженского исполкома взвалил на горб верблюда спутанного волка. И Нуры-кор повел свой караван домой, сказав на прощание:
— Спасибо, Мурад-джан. За волчью шкуру байские дети подкинут мне двух овечек.
В исполкоме Агалиев успел сделать несколько распоряжений: освободить ни в чем неповинного Недир-бая, передать в больницу дрова и овец, назначить срочное заседание бюро исполкома.
— К вам товарищи… из Ашхабада приехали. Примите? — секретарь из демобилизованных писарей широко распахнул дверь.
— Извините, мы комиссия. Обком партии поручил нам, товарищ Агалиев…
Комиссия была невелика — всего двое. Старший, попросивший называть его просто Давидом Захаровичем, в пестром галстуке, с беспокойным взглядом утомленных глаз, все время поглаживал рукой то портфель, то клеенку стола. Агалиев про себя подумал, что, наверно, он был до революции приказчиком в мануфактурном магазине и привык разглаживать шерстяные отрезы ка прилавке. Второй — Черкез-Чары. Это был здоровенный парень с чисто выбритой головой, в голубой гимнастерке, подпоясанной широченным ремнем, и в красных галифе. По-русски он говорил без запинки, но коверкал все слова подряд. По-видимому, он был прежде унтер-офицером в каком-нибудь конном отряде.
Давид Захарович долго расспрашивал Агалиева о положении дел в уезде, записывал в тетрадочку. Больше всего он интересовался государственной границей на участке Каахка, Мене, Чача и Серахса. Черкезу-Чары показалось, что пустой разговор может затянуться, и он круто повернул его.
— Я думаю, у председателя исполкома дел вполне хватает. Может, перейдем прямо к цели нашего приезда?
Давид Захарович недовольно посмотрел на него, ко согласился:
— Правильно говорите, Черкез Чарыевич.
Он коротко сообщил, что поступили жалобы на некоторых работников исполкома, и вдруг спросил:
— Как же все-таки арестовали Недир-бая?
— Мы еще не успели расследовать, — честно ответил Агалиев.
— Почему?
— Только вчера узнали?
— Хорошенькие дела! А в область уже четыре дня назад поступили сигналы.
— Удивительно. Но еще более удивительно, что мы до сих пор не знаем, кто его арестовал.
Давид Захарович недоверчиво прищурился.
— Не знаете, что творится у вас под ногами?
— Понимайте, как хотите, — сухо огрызнулся Агалиев.
— Поверьте, я не хочу обижать вас, Мурад Агалиевич, — но что вы сами думаете о происшедшем?
— Мне это всё не нравится. И даже не потому, что бай четыре дня просидел в тюрьме, а потому что из-за таких мелких провокаций от нас отшатывается народ. Тут, думаю, действует рука врага.
— Вот, наконец, я слышу верные слова! — оживился Давид Захарович.
— А какие слова были неверные? — крикнул Черкез-Чары. — Какая нужда вам пережевывать то, что ясно с первого слова? Все мы советские люди…
— Если вам не нравится, как я веду разговор, может быть вы сами…
— Я не постесняюсь сказать свое мнение и в обкоме! — выпалил Черкез-Чары. — Только не думайте, что во мне говорит националист и поэтому я поддерживаю Агалиева! Я не побоюсь всадить сразу шесть пуль в туркмена, который против Советской власти…
Черкез-Чары быстро ходил по комнате, шурша своими красными галифе. Минута была тягостная для всех троих. Наконец Давид Захарович выдавил из себя полуизвинение.
— Я немного погорячился. Такой характер. Прошу вас, Черкез Чарыевич, хватайте меня за удила.
— У меня тоже характер — кипяток. Не обижайтесь на мою грубость, — пошел на примирение и Черкез.
— А вы не думаете, Мурад Агалиевич, что кто-нибудь захотел… подоить Недир-бая? — спросил Давид Захарович.
— Всё может быть.
— Вам ничего об этом неизвестно?
Агалиев рассказал комиссии о загадочном караване Нуры-кора.
— И вы не приняли взятку?
— Послал её в больницу.
— В больницу?
— Если сомневаетесь, можете справиться хотя бы по телефону.
— Дело в том, что жалобщики обвиняют именно вас. Верно я говорю, Черкез Чарыевич?
— Правильно.
— Кто писал жалобы? — отрывисто спросил Агалиев,
— Мы не имеем права называть имена, — с достоинством ответил Давид Захарович.
— Ну что ж, спасибо и на этом. Но я требую, чтобы вы прежде всего проверили самих жалобщиков и привлекли к ответственности за клевету.
— Требовать, конечно, можно. Только…
— Агалиев имеет право требовать! — резко поддержал Черкез.
— Но привлекать к ответственности — не наше дело,
— Это почему? — возмутился Черкез.
— Такой закон.
— Неправильно!
Агалиев чувствовал, что между членами комиссии назревает ссора, и попытался вернуть их к сути дела.
— Я уверен, что жалобы надоумил писать тот, кто арестовал Недир-бая. И дело тут вовсе не в личной вражде ко мне… Вот почему и настаиваю на очной ставке.
— Пожалуй… Придется запросить верх? — неуверенно сказал Давид Захарович.
— Верх — это мы сами! — снова вспылил Черкез. — Пусть потом с нас и спрашивают! Ну-ка, давай сюда жалобы!
Давид Захарович замялся, но Черкез сам потащил из его портфеля кипу заявлений.
— Тут чёрт не разберется, — быстро просматривая бумаги, бормотал он. — Вот подпись какого-то Утук Дурды. А адреса нет…
— Утук Дурды. Не слышал о таком в Теджене, — сказал Агалиев.
— И тут нет подписи… А это письмо и прочитать нельзя. Ага! Это подписал Салтык-мулла. Адрес: лощина Чувазли…
— В Теджене нет такого муллы. А в лощине Чувазли только шакалы воют.
Черкез-Чары швырнул бумаги на стол.
— Из-за такой ерунды мы морочим голову честному человеку! — горячился он. — И еще думаем, что занимаемся делом! В протоколе надо написать: «Всё — клевета! Впредь не заниматься подобными доносами!» Правильно? Если правильно — считаю работу законченной!
И точно в полном согласии с Черкезом-Чары неутомимо зазвонил на столе телефон. Ашхабад? Нет, Ташкент!
— С вами будет говорить председатель Совнаркома республики товарищ Атабаев. Не отходите от аппарата.
В кабинете умолкли. Голос ташкентской телефонистка звучал так громко, что все услышали. Мурад Агалиев, не отрызая трубки от уха, ожидал знакомого голоса. Сейчас услышит о Москве, о Кремле, о Ленине. Мурад Агалиев, как мальчик, забыв о всех неприятностях, стоял и улыбался в ожидании знакомого голоса.
Он прозвучал грубо и резко, этот голос — как будто из середины злого разговора. Не поздоровавшись, не слушая возражений, Кайгысыз Атабаев кричал: