Иногда он приглашал в ночные часы писателя, расспрашивал о здоровье, интересовался тем, как пишется, не нужна ли помощь или творческая командировка, исподволь наводил на мысль о пьесе: хороню бы вывести на сцену строителей канала, ирригаторов, возвеличить их труд. Или вместе со своим собеседником, рассматривал чудесный ковер, сотканный золотыми руками Бяшима Нурали. На этом дивном ковре в ореоле тысячелетнего текинского орнамента красовался портрет жизого Ильича изумительной тонкости рисунка.
— Повезу в Москву…
Он возил в Москву поэта Караджа Бурунова, почему же не повезти драгоценный ковер — гордость народного искусства. Он старался не упускать из поля зрения ни театр, ни издательство, ни газеты.
Однажды председатель Верховного Совета республики Айтаков обиделся на карикатуру в юмористическом журнале «Токмак» — там его довольно дерзко изобразили зарывшимся в ворохе бумаг. И подпись:
На заседании в Центральном Комитете партии Айтаков раскричался:
— Видите, куда дела идут! Видите, видите?
Атабаев, глядя на него, простодушно посмеялся:
— Ай, Недирбай, это же не секрет, что для развития животноводства мы не жалеем бумаги! Ты бы лучше поблагодарил журналистов за острую критику. Если сатирики побоятся критиковать тебя или меня, кто же их станет слушать?
Что ж, Айтаков рассчитался с Кайгысызом, когда однажды бросил ему на стол свежий номер журнала.
— Любишь критику? Почитай на досуге, — и он лукаво улыбнулся.
На обложке юмористического журнала были изображены они… оба— в руках у них этот самый злосчастный журнал, и они его рвут на части. И подпись:
— Я первым буду читать!
— Нет, я буду первым!
И опять Атабаев согласился с критикой:
— Верно! Что, разве хоть один из нас достал из своего кармана деньги, подписался на журналы и газеты?
— И я не спорю. Если мы с тобой не подписались, то кто же подпишется… Ну-ка, доставай деньги, раскошеливайся!
Строгие были времена, а работали дружно. Атабаев, можно сказать, насильно увез из Ташкента в молодую республику своего фронтового друга Паскуцкого. Николай Антонович был теперь заместителем предсовнаркома Туркмении. Он в свою очередь сумел привлечь в Ашхабад активных работников аппарата бывшего Туркестанского правительства. И заседания Совнаркома всех только радовали своей оперативной деловитостью. Атабаев умел на ходу необидной шуткой поправить выступавших наркомов, а иного любителя пышных фраз заставлял «закруглиться»:
— Товарищ, сказки рассказывай детям!
У него была особая память на пустые обещания. Если проходил положенный срок, а дело оставалось несделанным, Атабаев хмурил брови и говорил, отвернувшись от виновного, но достаточно громко:
— Я из него сделаю санач… мешок для муки! И отдам на растерзание собакам. Пусть его нынешнее обещание будет для него последним.
Обычно дело делалось, и грозное обещание самого Атабаева не осуществлялось.
Выносливость Атабаева удивляла даже самого великого труженика в республике — Паскуцкого. После заседания Совнаркома Атабаев с секретарем отправлялся в дома жалобщиков и тут же решал затянувшийся вопрос, диктовал свою резолюцию.
— Зачем вам это? — недоумевал Николай Антонович. — Ведь вы глава правительства…
— Но я же и депутат! — возражал Атабаев. — Я иду к своим избирателям.
Все удивились, прослышав, как председатель Совнаркома единолично отменил налог во время одного из таких обходов населения.
— У меня к тебе жалоба по поводу налога, — сказал ему отец большого семейства.
— Говори — послушаем.
— Я не из тех, кто укрывается от налога. Но в этом году на меня наложили особенный.
— Это какой же?
— Газетный налог.
— Не слышал о таком.
— Сказали, что я обязан уплатить годовой взнос за три газеты.
— Газеты это же хорошо, — решил пошутить Атабаев. — Будешь знать, что происходит в мире.
— Эх, товарищ, если 6 умел прочесть. Зачем они мне, разве что папироску раскурить!..
— Кто же установил этот газетный налог?
— Ай, товарищ, откуда я знаю. Говорят, почтовый начальник.
Так снова вопрос о подписке на газеты и журналы попал в поле зрения Совнаркома республики, и Атабаев был резок и даже груб, распекая чиновников из Союзпечати.
А после заседания к нему подошел Николай Антонович.
— Говорят, надо закрыть бюро жалоб, нет работы, Все к вам идут с большим и с малым.
— Это тоже жалоба? — улыбнулся Атабаев.
— Нет, похвала.
— Ну тогда ничего: лучше быть на устах, чем под ногами, — сказал Атабаев, оглядывая стол, заваленный бумагами.
— Кость у тебя стальная, что ли?.. В отпуск пора, куда-нибудь в Кисловодск или в Сочи.
— Какой курорт лучше Фирюзы? Будешь там в воскресенье?
— В Фирюзе?
Николай Антонович умел смеяться одними глазами. Лицо серьезное, строгое, а глаза смеются молодо и лукаво. Атабаев любил эту минуту душевной простоты и отдыха в беседе с другом.
— Для меня Ашхабад, — говорил Атабаев, — дорогое кольцо. А Фирюза — бриллиант в его золотой оправе…
Среди всей спешки и напряженности рабочей неделя всегда неожиданно приходил субботний вечер. Здание Совнаркома пустело — безлюдные коридоры, чистые, освобожденные от бумаг столы, безмолвные телефоны; только стелются по полу косые лучи уходящего солнца. Атабаев уезжал в Фирюзу.
Это недалеко, километрах в сорока от Ашхабада. И в самом деле, это был один из самых благодатных уголков на земле. Только въедешь в ущелье в самую жаркую пору летнего дня, и прохладный ветер ударит в лицо, и вот уже пошли вспять времена года — снова наступила ранняя весна. Когда Кайгысыз подъезжал к Фирюзе, ему казалось, что после утомительного пешего перехода он вдруг вскочил на коня. Он любил крутые повороты дороги, опоясанные голыми скалами, любил приглушенным сумеречный свет ущелий, тихое журчанье Фирюзинки, щелканье и пение соловьев в прибрежных кустах.
— Фирюза наша гордость, — любил повторять он. — Жемчужина в короне Туркмении.
Он приезжал на дачу. Чисто прибранный дом дышал покоем и унынием одиночества. На весь участок одна женщина: сторожиха, она же и домработница и повариха в воскресные дни. Пусто в просторном доме. Изредка выбирается на дачу к старому другу Абдыразак. Как лучше отдохнуть, когда устала голова? И друзья до полуночи гоняли шары на биллиарде. Абдыразак находил удовольствие не столько в меткости ударов, сколько в известном наборе слов, принятых в этой игре.
— Тринадцатого к себе в середину, — с удовольствием произносил игрок.
Атабаез молча, решительно и точно, бил… И треск шара, загнанного в лузу, и басовитые реплики Абдыразака приглушали чувство одиночества, создавали впечатление, будто в доме полно гостей и домочадцев.
Однажды, когда они устали гонять шары и присели з углу биллиардной на низкий диванчик, Абдыразак сказал:
— Хорошо у тебя. Тихо. Это мне нравится. А вот неуютно. И мебель в комнатах расставлена, как в конференц-зале. Хочется стулья повернуть и проверить — где тут инвентарные номерки? Как это вышло? Ты же не мрачный человек, а живешь в одиночестве?
Видно он задел за живое. Атабаев разразился длинной речью:
— А что делать? Жена — половина человека. Русские так и говорят— «моя половина». Если она единомышленница, если действительно человек, ты начинаешь расти, испытываешь уважение к самому себе. А если нет? Сколько их, этих «ответственных» жен, помешанных на тряпках и косметике, сколько бестактных самодурок, способных прогнать от твоего порога просителя, пришедшего из дальнего аула, сколько сплетниц, разбалтывающих на базаре государственные тайны, подслушанные в кабинете мужа! Удивительно, как наши предки выдерживали многоженство. Видно, в наказание за грехи…
— «Ислам разрешал многоженство» и так далее и тому подобное… — подхватил Абдыразак. — Хочешь — я тебе лекцию прочту? Например: почему так получилось?