Два профессора, возглавлявшие два разных взгляда в этой дискуссии, Гельдыев и Караханов, сейчас оба улыбались, слушая крикуна. И вдруг, глядя на них, Атабаев тоже улыбнулся: странно и непонятно — откуда явилось далекое воспоминание детства: буква «а», похожая на щипцы, нарисованная мелом на грифельной доске тед-женской школы. Смеющееся — рот до ушей! — лицо учителя-азербайджанца и хохот всего класса за спиной… Удивительная вещь — наша память! Атабаев шепнул что-то на ухо Гельдыеву, профессор кивнул головой, подошел к шумному оратору и подал ему мелок, показал на грифельную доску, водруженную возле трибуны.
— На словах это трудно понять, товарищ! А ты напиши на доске и объясни нам то, что сказал.
Крикун растерялся и вдруг бросил мелок в руки профессору Караханову:
— Возьми, Аллакули, напиши-ка ему, если он хочет!
Все посмеялись. На этот раз и Атабаев аплодировал смутьяну за то, как он ловко вывернулся.
Одиночество
По ночам он диктовал в своем рабочем кабинете, не уходил домой до утра. В долинах Марыйской области — впервые в Советском Союзе — пытались взрастить тонковолокнистый хлопок. Атабаев объездил поля, привез образчики — вот они, белые комочки на письменном столе председателя Совнаркома. Ночью можно спокойно обдумать все, что увидел и услышал в поездке.
Чайник на электроплитке. Четыре телефона. Машинистка кончила фразу, повернула голову, руки — над клавишами. Ждет. Атабаев любил эти ночные часы диктовки. Стране нужно больше хлопка, — значит, главная забота о воде. Вода это новые каналы, строителям нужны машины. Машинам — нефть… Чуть тронешь одно звено, — начинает шевелиться целая цепь. Ничего не сделать без науки, без помощи русских ученых.
По ночам Атабаев диктовал письма в Москву, в Ленинград— там новые друзья: академик Губкин, академик Ферсман. Он ездил с ними в пустыню. У Александра Евгеньевича Ферсмана голова ученого, сердце и руки государственного деятеля. В палатке геологов они до рассвета проговорили о будущем пустыни. Три ночи подряд, проводив академика, председатель Совнаркома диктовал итоги совместной поездки. Пусть знают в Академии наук, пусть знают в Госплане и в ЦК партии…
…Наступили строгие времена. Без особой необходимости во всех учреждениях огромной страны люди не уходили домой после работы, засиживались за полночь в ожидании телефонного звонка — одни просто так, болтали, другие корпели над сводками, а все приходили на следующий день с тяжелыми головами, дремали на совещаниях. Подойдя к окну, Атабаев видел освещенные окна правительственных зданий. Значит, не спят… Ему-то что, он одинок, чай можно крепко заварить и в совнаркомовском кабинете.
Иногда он приглашал в ночные часы писателя, расспрашивал о здоровье, интересовался тем, как пишется, не нужна ли помощь или творческая командировка, исподволь наводил на мысль о пьесе: хороню бы вывести на сцену строителей канала, ирригаторов, возвеличить их труд. Или вместе со своим собеседником, рассматривал чудесный ковер, сотканный золотыми руками Бяшима Нурали. На этом дивном ковре в ореоле тысячелетнего текинского орнамента красовался портрет жизого Ильича изумительной тонкости рисунка.
— Повезу в Москву…
Он возил в Москву поэта Караджа Бурунова, почему же не повезти драгоценный ковер — гордость народного искусства. Он старался не упускать из поля зрения ни театр, ни издательство, ни газеты.
Однажды председатель Верховного Совета республики Айтаков обиделся на карикатуру в юмористическом журнале «Токмак» — там его довольно дерзко изобразили зарывшимся в ворохе бумаг. И подпись:
На заседании в Центральном Комитете партии Айтаков раскричался:
— Видите, куда дела идут! Видите, видите?
Атабаев, глядя на него, простодушно посмеялся:
— Ай, Недирбай, это же не секрет, что для развития животноводства мы не жалеем бумаги! Ты бы лучше поблагодарил журналистов за острую критику. Если сатирики побоятся критиковать тебя или меня, кто же их станет слушать?
Что ж, Айтаков рассчитался с Кайгысызом, когда однажды бросил ему на стол свежий номер журнала.
— Любишь критику? Почитай на досуге, — и он лукаво улыбнулся.
На обложке юмористического журнала были изображены они… оба— в руках у них этот самый злосчастный журнал, и они его рвут на части. И подпись:
— Я первым буду читать!