– Значит, Сирона разбили при Вифероне – хмыкнул Гордий.
– Нас разбили… – поправил его эфессец и на этом разговор закончился.
Только тогда Публий заметил странное. У него уже давно болело все тело, то ли от бега, то ли от падений, то ли от полученных, к счастию – вскользь, ударов, которые он не помнил. И только желудок, непослушный его желудок, единственный вел себя прилично, как будто не было раскроенных черепов и липких луж крови под ногами. Это следовал обдумать, но только позднее, позднее…
В последующие дни, когда остатки разбитой армии отступали к морю, в сторону Птолемаиды, у Публия было время подумать. И он думал, думал так, что раскалывалась голова и снова к горлу подступала тошнота. Желудок опять начал его подводить, во рту становилось горько, возможно, впрочем, что от горьких мыслей. Вот, думал инженер, он, Публий Коминий Аврунк, живет на свете четвертый десяток лет, ест, пьет, возлежит с женщинами и вкушает вино, только совершенно непонятно, зачем он это делает? Все вокруг него живут для чего-то… Далеко в Италии римляне расширяют границы Республики и несут латинский образ жизни неразумным народам, даже если сами носители этого образа этруски, вроде Перперны. Повелители империй двигают войска в надежде отвоевать еще один клочок земли или разграбить еще один город. Мелкие правители, вроде царя Дeметриады, интригуют против Рима и соседей, обманывая и приворовывая. Иудеи сражаются за право молиться по-своему и обрезать новорожденных мальчиков. Даже смешливый и циничный Никандр, даже угрюмый Гордий, оба они воюют за своего царя и процветание своей державы. А за что бился под Бейт-Хороном он, Публий? За похлебку и пару сестерций? Что оставит он по себе, после того как эта бессмысленная жизнь закончится? Ни семьи. ни детей у него не будет в этих дальних странах, где он всего лишь никому не нужный чужак. Шедевров архитектуры он тоже после себя не оставит, ведь не считать же таковыми покосившиеся стены Хакры, а за изготовление стрелометов и балист его вряд ли будут прославлять как Калликрата, Иктина или Фидия. В общем, по всему получалось, что он живет никому не нужной, и пустой жизнью. Эти мысли не давали ему покоя, и, погруженный в них, он не реагировал ни на скабрезные шуточки Никандра ни участливые взгляды Гордия.
В город войско не пустили и им пришлось разбить лагерь в роще южнее городских ворот. Здесь Публия нашел царский чиновник и приказал выступить обратно в Хакру. Евреи уже контролировали почти всю Иудею, но сильный отряд вполне мог, по уверению лазутчиков, пробиться в осажденную крепость. Впрочем, о правильной осаде речь не шла и в Хакру вполне можно было не только попасть, но и выбраться из нее, что сирийцы и делали, периодически нападая на Ерушалаим. Однако остальная Иудея была в руках мятежников, которых называли маккавеями по прозвищу их вождя, Иуды Маккаби, "еврейского Молота", третьего сына Маттитьяху. Слухи о нем и его войске ходили самые противоречивые. Поговаривали, что маккавеи продали души какому-то очень темному богу и, поэтому, неуязвимы в бою. Еще утверждали, что пойманных ими сирийцев иудеи не то съедают живьем, не то долго и изощренно насилуют, а потом все равно съедают. Никандр презрительно называл эти слухи "выдумками трусов и недоумков".
Сопровождать Публия вызвались Никандр и Гордий, которым, по их словам, надоели высокие цены и строгие порядки Птолемаиды. Однако Публий сильно подозревал, что у обоих конников в Хакре было запрятано немало добра, награбленного во время кровавых погромов в кроносов день, и им не терпится снова наложить на него руки. Оба с нежностью вспоминали вольные нравы Хакры и успели соблазнить ими нескольких воинов, которые вызвались добровольцами. А возможно, их соблазнило обещание эфессца "пошарить по еврейским деревням". Самого Публия это даже не покоробило, ему было просто все равно. Его мучили все те же вопросы и он упорно не понимал, зачем ему нужно тащиться за сирийцами в Ерушалаим, и что он будет там делать. Тем не менее, он покорно присоединился к небольшому отряду, в котором, кроме верховых Никандра и Гордия, были теперь еще семь пеших пельтастов, и даже принес вместе с ними жертву Зевсу на алтаре главного храма города. Никандр и Гордий сели на неведомо где добытых коней, предоставили Публию мула, на которого он безропотно взгромоздился, и маленький отряд тронулся в путь. Вначале, дорога пролегала через земли, контролируемые селевкидами. Здесь жили разные народы, одних называли филистимлянами, других самаритянами, имена прочих Публий не запомнил. Казалось, в каждой следующей деревушке жил еще один народ, говоривший на еще одном непонятном языке. Впрочем, все они знали койне и арамейский, на котором худо-бедно Публий уже научился изъясняться. Жили здесь и евреи, но одних из них называли иудеями, в то время как другие почему-то звались исраилитами, и похоже было, что одни недолюбливают других. Деревенские жители, как иудеи, так и не иудеи, не выказывали особого восторга, предоставляя Публию и его спутникам ночлег, еду и фураж, но папирусный свиток с печатью наместника делал свое дело, и небольшой отряд всегда был сыт и имел крышу над головой для ночлега. Чем ближе они подходили к границе с Иудеей, тем мрачнее и неохотнее их принимали. Сказывалась близость мятежных территорий, вторжение из которых уже не казалось таким невозможным делом, и деревенские старались на всякий случай не демонстрировать излишней лояльности сирийцам.