– Как они здесь оказались? – произнес удивленный голос сзади Публия – Ведь Горгий пошел на их лагерь, а они здесь…
Вражеское войско медленно двинулось вперед. Евреи тоже не сомкнули "стену щитов" и, казалось, шли разрозненной толпой, вот только было в этой массе какое-то неизъяснимое единство, как будто что-то невидимое объединяло иудеев. Внезапно, линия их войска замерла на мгновение и раздался раскатистый, продолжительный грохот. И снова завыли трубы…
– Братья! – заорал кто-то в строю – Они же щиты бросили!
– Это смерть! – закричал еще кто-то, и его крик подхватили – Смерть! Смерть идет!
Первая линия сирийцев заколыхалась, дрогнула и рассыпалась. Одни в панике бежали назад, другие пытались их удержать, третьи замерли от страха, глядя на неподвижные пока ряды врагов.
– Баллисты! – послышался над ухом Публия крик стратига – Устанавливай баллисты.
Надо делать свое дело, подумал Публий. Сгрузить баллисты с повозок не займет много времени, а тренированные помощники соберут их за считанные хрононы. Потом положим в ложки заранее приготовленные железные шарики и смертоносные заряды помчатся навстречу врагам, убивая тех, кто хочет убить нас. Как хорошо! Как здорово! И вот он, Публий, бывший самнит из рода Коминиев, бывший римский неофит и бывший понтифик, не надеющийся более ни на продолжение рода, ни на какое-либо счастье в этой жизни, да и самой этой жизни не желающий, будет убивать тех, кто мечтает дожить до старости, увидеть детей и внуков, вкусить радости жизни. Зачем? И он присел, прислонившись к одной из своих повозок, с бессмысленной улыбкой на лице уставившись куда-то ввысь, но и там ничего не видя. Поэтому он не заметил, как полуголый Никанор, злобно оскалившись, замахнулся было на него мечом, но был тут же сметен толпой обезумевших селевкидов. Не видел он и бегущих в панике гоплитов, пельтастов, наемников, работорговцев, лошадей и слонов. Все это проносилось мимо него как последнее суетное движение совершенно ненужной ему жизни. Так прошла вечность, а может и две вечности…. И только, когда вокруг него уже не было слышно топота бегущих ног, он опустил глаза и, заметив, что сжимает в левой руке легионерский шлем, отбросил его в сторону. Теперь послышались тяжелые шаги неторопливо идущего то ли очень грузного, то ли тяжело вооруженного человека. Нехотя, почти через силу, он снова поднял голову.
К нему подошел иудей в гоплитских доспехах, но без шлема, поэтому Публий сразу узнал в нем одного из братьев Хашмонеев. Не доставая меча из ножен, тот спросил:
– Один из пленных говорит, что ты отказался сражаться. Это правда?
– Нет! – прохрипел Публий.
Сейчас он желал только одного – чтобы все побыстрее закончилось и, поэтому, закричал:
– Я сражался! Я убивал вас! Я убил многих!
Хашмонай схватил его жесткой рукой за подбородок, задрал ему голову так резко, что щелкнули позвонки и посмотрел в глаза. Казалось, глаза иудея пронизывают его насквозь, проникая в самые сокровенные мысли. Наверное так луч Фаросского маяка пронзал мрак александрийского побережья.
– Шакран12! – засмеялся воин, и повторил по-гречески – Ты лжешь. Почему ты не сражался?
– А зачем? – тихо сказал Публий.
Хорохориться ему расхотелось, теперь все на свете было ему безразлично. Все равно убьют, решил он, и эта мысль почему-то была приятна. Я схожу с ума, тут же подумалось ему, но и это не вызвало никаких эмоций. Его грубо схватили, подняли на ноги и кто-то, смеясь, нахлобучил ему на голову его легионерский шлем. Шлем сидел криво, вид у него, надо полагать, был самый дурацкий и теперь смеялись все вокруг, но Публию было все равно. Казалось, все это: смех иудеев, их победные крики, стоны раненых сирийцев и истошные вопли добиваемых, все это происходит не здесь и не с ним. Так он стоял, безучастный и безразличный ко всему, пока его не подтолкнули острием копья, заставив идти куда-то, не все ли равно куда…