– Чей он раб?
– Мой.
Шуламит посмотрела на него с нескрываемым изумлением. Публий тоже много не понимал. Например, он не понимал, что должно произойти через шесть лет. Не понимал он, и что особенного в том, чтобы быть рабом именно Симона. Не все ли равно рабу, кто его хозяин. Впрочем нет, наверное Симон добрый хозяин и по доброму относится к своим рабам. Интересно, сколько их у него? И уж совсем непонятно, как свободная женщина может стать женой раба. Единственное, что было ясно ему, это зачем Симон выдает за него свою племянницу. Все верно, замужество покроет ее позор, а потом можно будет избавиться от ненужного уже мужа и стать женой достойного человека. Как именно от него будут избавляться, Публия не интересовало, ведь он и сам собирался сделать Шуламит вдовой.
– Ну так как же? – требовательно спросил Симон не повышая голоса – Каков будет приговор этому человеку? Легкая смерть или тяжелая жизнь?
– Жизнь… – прошептала девушка и бросилась прочь.
Через мгновение ее развевающиеся одежды исчезли в листве дубов.
– Пойдем – сказал Симон странным голосом.
Он глядел не на него, Публия, а вслед убежавшей девушке и на лице его было выражение беззащитности и неуверенности, таких несвойственных этому странному человеку. Возможно, это лишь показалось Публию, потому что через мгновение лицо его хозяина было по-прежнему загадочным и непроницаемым. Симон посмотрел на него, усмехнулся, покачал головой и повторил знакомое слово:
– Шакран!
Но это почему-то прозвучало не осуждающе, а скорее одобрительно.
В последующие несколько месяцев Публию привыкал к жизни раба. Приходилось терпеть, потому что воспользоваться ножом ему не удавалось: по какому-то странному стечению обстоятельств, все острые предметы хранились под замком или были под присмотром. Отношение иудеев к рабам было странным, и Публий до сих пор с этим не разобрался. Он жил в большом и богатом доме Симона, на окраине Модиина, ел и пил вместе с его семьей и, поначалу, спал в одной комнате с его младшими сыновьями: Иудой и Маттитьяху. Других рабов у Симона не оказалось. Никто не унижал Публия, одежда его была такая же, как и остальных – простая, но подшитая. Хозяйство вела Хайя, жена Симона, которой помогали разные, все время сменяющиеся женщины. Публия не утруждали работой, но и без дела он не сидел. В большом доме всегда находилась занятие для бывшего инженера, который умел и любил работать и с деревом и с камнем и с металлом. Это его совсем не обременяло, даже нравилось, удивительным образом отвлекая от горьких дум. Началась жатва, но до работ в поле его не допустили, зато пришлось поработать в домашней кузнице, поправляя серпы и чиня мотыги. Теперь у него были инструменты, которыми так заманчиво было бы распороть себе кишки, но сын Симона, Иуда, так просил сделать игрушечную баллисту, а он опрометчиво пообещал и не мог обмануть. Мысли о смерти стали отходить куда-то на задний план, вместо этого приходилось думать о том, где взять материалы для ремонта стен, уголь для кузницы и хоть немного кедрового дерева, чтобы сделать игрушечного слона для маленького Маттитьяху. Постепенно у него образовался свой круг обязанностей, и, незаметно, он перестал получать приказания, прекрасно зная сам, что следует делать. Загадочный Симон редко появлялся в своем доме, исчезая по каким-то своим таинственным делам. Однако, все что происходило за стенами дома давно уже перестало интересовать Публия. Ему устраивала эта размеренная, простая жизнь, напоминающая ему отцовский дом в Геркулануме, и даже само рабство казалось-бы перестало его тяготить. Похоже, что иудеи относились к рабам как к бедным родственникам, взятым в дом, чтобы не умерли с голоду на улице.
Но через два месяца все внезапно изменилось в один миг. Пришли Симон, Йонатан и еще какие-то люди, одели его в праздничную одежду и здесь же, во дворе дома, соединили с Шуламит каким-то странным обрядом, смысла которого он не понял и понять не пытался. После этого их отвели в небольшую комнатку в доме, в которой они должны были провести свою первую ночь. Он так и не заглянул ей в глаза во время брачной церемонии, а ведь ему так хотелось снова увидеть эти ее необыкновенные глаза. И все же он робел при при одной мысли о том как впервые коснется той, к которой его, похоже, неудержимо влекло. Светильники не горели, но было полнолунье, и Публий подумал, что луна должна красиво отражаться в ярких глазах женщины, однако луны там не было, да и ее глаза он не увидел – они были закрыты. Он осторожно коснулся рукой ее бедра, но женщина не шевельнулась. Ее прекрасные волосы сейчас лежали мертвой грудой, скрывая линии шеи. Потом она послушно раздвинула ноги и повернула голову на бок, так и не открывая глаз. Когда все кончилось и он поднялся, ему показалось, что Шуламит умерла, но тут она открыла глаза и посмотрела на него в упор. Ничего не было в этих глазах: ни луны, ни гнева, ни страдания… Никогда еще ему не было так страшно, и он подумал что это он умер, переплыл греческий Стикс, сам того не заметив и давно уже обитает в стране мертвых. Ничего он не увидел в глазах женщины, ничего кроме тяжелого, всепроникающего спокойствия. Это были глаза человека отдавшего трудный, грязный и неприятный долг. Наверное, что-то отразилось на его лице, потому что она прошептала: