Первое, что он увидел очнувшись, была огромная, разлапистая ветка дуба, сквозь листья которой было видно темное ночное небо, подсвеченное звездами. Я лежу, подумал Публий, я лежу и я жив. Страшно кружилась и болела голова, но чья-то маленькая, нежная рука гладила его волосы на затылке, осторожно прикасалась к вискам, ко лбу, и боль отступала. И еще были губы, они тоже убивали подлую боль своими мягкими, осторожными касаниями, а еще они что-то шептали эти губы и этот шепот был невыносимо приятен, вот только слов он не разбирал. И тогда боль постепенно затихла, ушла в тайное, скрытое место и там затаилась. Но он ведь знал, что она там и обязательно вернется, как только маленькая рука и мягкие губы исчезнут, он так боялся этого и даже попытался это сказать, но тут голове стало холодно и мокро. Тогда боль уснула и он тоже уснул.
Когда он пришел в себя в следующий раз, было раннее, холодное утро, но он был заботливо укрыт теплой овчиной. Не было ни звезд, ни дуба, ни маленькой ручки, ни мягких губ. Он сумел приподняться на локтях и увидел, что лежит на плоской крыше дома, по видимому – в какой-то деревне. Неподалеку виднелись еще два дома, небольшая роща и поле за ней. По лестнице поднялся человек и Публий узнал в нем сотника из хиллиархии Сефи.
– Сефи? – с тревогой спросил он, радуясь тому, что язык его слушается.
– Жив, жив – ответил сотник – И будет жить. Вот только…
– Что "только"?
– Сам увидишь – хмуро сказал сотник.
Публий попытался встать и это ему удалось. По-прежнему кружилась голова, но боль была терпимой. На голове у себя он обнаружил огромную шишку и неглубокую, затягивающуюся рану. Сотник рассказал ему, что отступающие бойцы, наткнулись на его тело, неподвижно лежащее около баллисты. Удар топора разрубил железный легионерский шлем, подарок Перперны, но застрял в твердой кожаной подкладке и лишь оглушил его, содрав кожу на голове. Бесчувственного Публий, окровавленного Сефи, стратига Йосефа и еще нескольких раненых бросили на повозку и начали медленно отступать прикрывая повозку наскоро выстроенной стеной щитов. К вечеру удалось оторваться от преследующих их селевкидов Горгия, и раненых разместили в лесочке, где ими смог, наконец, заняться лекарь. А следующим утром двинулись дальше, пока не достигли пределов Иудеи. Таким образом, как догадался инженер, он провалялся в забытие полтора дня.
Вскоре ему удалось навестить Сефи. Оказалось, что хилиарх не только жив, но и страшно зол, потому что ему не разрешали открывать глаза, закрытые белой льняной повязкой. Но не только глаза, а вся его голова была плотно замотана повязками, как у мумии фараона, пропитанными ахалем15. Хмурый лекарь пояснил Публию, что его друг получил два удара крест-накрест по лицу, раздробивших ему часть челюсти и, очевидно, изуродовавших лицо. Глаза, похоже, удалось спасти, но лекарь не был в этом уверен и требовал не снимать повязку по крайней мере неделю. Ко всему прочему, Сефи не мог говорить, пока не заживет челюсть и выражал свою злость бурной жестикуляцией.
Поначалу Публий не решился спросить лекаря про маленькую ладошку и мягкие губы, думая, что ему это всего лишь привиделось. Однако, осторожные вопросы помогли ему узнать, что женщина была, но никто не мог сказать ему ни кто она, ни как ее имя. Она пришла под вечер и ухаживала за ранеными всю ночь, а потом исчезла так же внезапно и таинственно, как и появилась. И только лекарь вскользь упомянул, что у нее были тяжелые темные волосы, отливающие медью при свете факелов. Конечно, думал Публий, это могла быть любая сердобольная селянка, пришедшая помочь своим, да и мало ли у кого бывают темные, отливающие медью волосы. Вот только шепот, тихий шепот в ночи… Неужели он тоже ему померещился? Как жаль, что он не расслышал слов, нашептанных ему той ночью. Он знал, какие слова ему хотелось бы услышать, но были ли это те слова? И были ли слова? Ответа пока не было, и он понимал, что ответы ему придется искать самому.