Тела унесли и молодой раб, принеся мокрую тряпку, начал оттирать следы крови, опасливо поглядывая на Натанэля. Тому следовало бы подготовить и выучить свою речь, но после атаки в триклинии неимоверно трудно было собраться с мыслями и он, махнув рукой, решил положиться на вдохновение. В это момент его снова побеспокоил старый раб, доложив, что пришел с визитом сенатор, не сообщивший своего имени. Натанэль согласно махнул рукой уже не заботясь о жестах и, прогнав уборщика, стал ждать посетителя. В вошедшем почти ничего не выдавало сенатора: он был одет в дорожную хламиду, под которой оказалась изящно расшитая туника. Золотые пряжки на сандалиях и дорогие фибулы указывали на патриция или очень богатого плебея и только массивное золотое кольцо на правой руке говорило о его статусе. Сенатор был стар, но еще крепок телом, его морщинистое лицо с огромными залысинами казалось смутно знакомым, но память молчала. Старик поморщился, покосившись на неотмытые следы крови, и приветствовал Натанэля по-гречески:
– Послу иудеев – радоваться! – начал он – Мое имя – Марк Порций Катон и ты, возможно, слышал обо мне.
– И тебе – радоваться! – осторожно ответил Натанэль – Разумеется, мне знакомо твое имя. Кто же не слышал про Катона-цензора?
О, да! Ему неоднократно приходилось слышать это имя. Известный как Марк Катон Старший, сенатор носил почетное прозвище "цензор". Это имя, как и уважение многих плебейских семей, он заслужил своими реформами, обеспечившими ему, тоже плебею, не только популярность, но и место в Сенате. Теперь Натанэль припомнил, что неоднократно видел Катона на Палатине и даже присутствовал как-то на его выступлении перед молодыми понтификами в Регии. Было это давно и было их там так много одинаково молодых и одинаково наивных, что вряд ли старик мог его узнать, к тому же, бояться не хотелось.
– …Но должен тебя огорчить, я не Посол.
– Боюсь, что ты заблуждаешся, уважаемый Ясон бен Элеазар…
Возможно Натанэлю лишь показалось, что Катон произнес его имя с некоторой толикой сарказма.
– …Повторяю, ты заблуждаешься. Ведь теперь, после недавнего прискорбного происшествия… – он указал на кровавые пятна на полу – …Посол – это ты. Но позволь мне продолжить. Несомненно ты поступил весьма благоразумно, осторожно выведывая настроения сенаторов…
…Недостаточно осторожно, подумал, Натанэль, не пряча глаза от пытливого взгляда сенатора. Похоже, тот увидел нечто удовлетворяющее его, потому что продолжил:
– Думай что я, с моим немалым опытом общения с этими… людьми… – на язык Катону явно просилось другое слово, но он сдержался – …мог бы тебе помочь. Если ты, конечно, готов принять мою помощь.
– Полагаю, что твоя помощь была бы бесценна – ответил Натанэль – Но бескорыстна ли она?
– Неужели ты веришь в бескорыстную помощь? Нет, мною, как ты уже догадался, движет не бескорыстие, а интерес. К нашей обоюдной выгоде, мой интерес совпадает с твоим.
– И в чем же он заключается, этот интерес?
– В том, чтобы остановить ползучую экспансию эллинской культуры. Не удивляйся и посмотри вокруг. Кто мы, латиняне или эллины? Мы говорим на койне, мы пишем по гречески, у нас греческие медики, а наших детей учат греческие учителя. Скоро мы и вовсе станем греками, забыв свои вековые обычаи. И это роднит нас с вами, иудеями, ведь вы страдаете от того-же самого. Да что далеко ходить, ведь даже у тебя… Прости меня за откровенность… Ведь даже у тебя греческое имя. Если, разумеется, это на самом деле твое имя.
Не имело смысла объяснять Катону, что он заблуждается и иудеи противятся совсем другому. Он бы все равно не понял, за что и из-за чего пострадал безрукий Элеазар из Мицпе. В то же время его теория "упадка нравов" вполне пришлась бы по душе Антиоху Эпифану. И, хотя покойный базилевс ничего не имел против заклейменных Катоном "гнусных новшеств", идея "блага государства" ему бы понравилась несомненно. Ничего этого, разумеется, говорить не стоило, как не следовало и показывать подозрительную осведомленность о воззрениях сенатора. Поэтому предпочтительнее было внимательно слушать гневные нападки Катона на роскошь, чужих богов, разврат, мужеложство и прочие пороки, которые тот приписывал исключительно влиянию эллинизма. Когда поток его красноречия иссяк, Натанэль заметил: