— Да ты еще и разговариваешь? — удивился он. — Ты кто? Посланник Чернобога? Или, может, леший?!
— Сам ты леший! — насупился я. — Охотник я, да земледелец, Михеем зовут. А ты кто будешь?
Хотя я и так уже понял, кто он. Шибко уж правильный: ни хвоста, ни рогов, ни даже шерсти или когтей, и мордашка смазливая. Явно чистокровный. Токмо энтой заразы нам и не хватало, прости Господи.
— Ждан я. Ждан Лисий Хвост! Слушай, ты меня отпусти, а? — изрек он, проникновенно так в глаза поглядывая.
Да, точно чистокровный. И имя у него дурацкое, чистокровное. Сразу видно, из энтих. Лазутчик, небось. Отпущу — своим расскажет, и через несколько седмиц от нашего селения камня на камне не оставят. Чистокровные-то честной люд ненавидят, как и Лукавый.
— Добрый человек, эй! — Увидел, что обхожу вокруг, заволновался. — Ты извини, я же тебя сначала не признал. Думал, помираю, и за мной с того света пришли…
Или, может, не лазутчик? Простой чужестранец, может? Мало ли ихнего брата здеся? Случайных путников, охотников, просто прохожих. Не отпущу — так и помрет туточки, насмерть замерзнет. Жалко. Что же делать? Я почесал репу, сдвинув шапку набекрень, задумался.
— Как же тебя в наши края-то занесло, Ждан Лисий Хвост?
— Заблудился я, охотился и заблудился.
Видано ли такое? Чтобы охотник и заблудился? А он, словно бы почуял мои размышления, быстро затараторил:
— Я же по следу шел, олень, белопятный. Здоровенный такой рогач, жене на шубу хотел да детишкам мяса. У меня трое. Старшенькому скоро…
— И с какого же ты селения будешь, Ждан Лисий Хвост?
— На север отсюда, селение без названия…
Договорить он не успел, я перерезал веревку, и он плюхнулся в снег. Вскочил на ноги, стал отряхиваться, выругался. Спасибо, хоть не кинулся, как тот краснопятный олень.
Снял веревку с ноги да бросился прочь. Токмо его и видывал.
— Счастливого пути, Ждан Лисий Хвост из безымянного селения! — закричал вдогонку я. А в ответ тишина.
Господи, а что, коли и правда лазутчик? Я невольно осенил себя крестным знамением. Да нет же, ну почему сразу лазутчик? Может, просто путник? Может, и правда заплутал? У нас же в слободе и приезжие бывали, правда, токмо из новых, не из чистокровных, вестимо. Ибо стали бы чистокровные к нам захаживать? Да и мы их не приняли бы, не велено, от Лукавого они.
Прошлым летом, помнится, захаживал один старик. Сказы чудные сказывал, будто есть за лесом степь, а за степью океян, а на дне того океяна дворец жемчужный. Спит во дворце многолапец великий, а как проснется, так миру конец и наступит. Кто ж его ведает, может, и наступит? Токмо перевелись многолапцы и малые, и большие, нету их больше в реках, одна рыба.
А вот сказывал еще, что те огромные кости, что по степям разбросаны, то кости драконов огнедышащих, до Катастрофы мир населявших. И побороли их богатыри древние, не чета нынешним. И про нечисть много поведал, про русалок там, кикимор и упырей. Токмо из наших он был, из новых, сразу же видать, у него из скул рога росли, да из бровей, по одному большому и много помельче рядочком.
А энтот Ждан с виду настоящий чистокровный, и лицо такое хитрое, у них же, чистокровных, и душа-то не христианская. Эх, точно лазутчик. Но что мне было делать? Оставить его помирать? А теперь что? Старосте поведать? Дак и чем это поможет? Так и сказывать? Там в мою ловушку чистокровный лазутчик попал, так я его отпустил. Эх…
Я плюнул и направился прочь. Так домой и воротился ни с чем. Хмурый, словно туча. А там Любава лицо сметаной намазала, волосы на деревянные дощечки накрутила, так и ходит.
— Зачем ты энтим намазюкалась? — полюбопытствовал я.
— Для красоты, — ответила она, — для тебя же стараюсь.
Тьфу, вот зараза, так бы и поколотил, да нельзя, живот у нее вон уже какой — скоро рожать. Ну и ладно, как родит, тогда уже и поколочу, отведу душу.
Сама-то она увидала, что я не в духе и глаголит:
— А ты чаго такой смурной? Случилось что?
— Ничаго.
— То что зверь в силки не попал, энто пустяки. У нас еще солонины полбочки, мешки с мукой, картофеля полный погреб да всякой мелочи. Чай, не пропадем.
Утешать меня вознамерилась, она у меня такая.
— Борща давай, — изрек я и на лавку за дубовый стол сел.
Налила мне целую плошку и сухарей дала. Эх, хорошо же горячего борща навернуть после долгой прогулки по сугробам. Наелся и подобрел, и вот когда совсем меня разморило, Любава и сказывает:
— Мне из колодца воды набирать совсем тяжело стало. — И на живот показывает.
— И что? Я же тебе воды наносил.
— Наносить-то наносил, но она закончилась. Тебя же весь Божий день не было, как мне без воды готовить-то?