Её и Эльгу постоянно терзали опасения, что найдутся желающие порыться поглубже в фактах кончины князя Каруна и поинтересоваться, точно ли его смерть являлась всего лишь несчастным случаем и верно ли то, что только по пьянке он упал на стёкла разбитой бутылки и от этого умер. И кто знает, может, кто-то и выяснил бы истину и разнёс бы это по всей Шабоне и народ мог восстать против убийцы их князя. Поэтому Ялли решила, что лучше ей задобрить и расположить к себе свой народ раньше, чем до него дойдут дурные слуги, что она и её сестра со своими воительницами уничтожили князя Каруна.
Она знала, что народ Шабоны не очень любил Каруна. Его отец ещё за несколько лет до своей кончины слишком поднял налоги в Шабоне, они оказались тяжелы и разорительны для его народа. При этом не было похоже на то, чтобы на собранные налоги происходило что-нибудь полезное для его земель: ничего не строилось, не организовывалось — ни дороги, ни мосты, ни водоканалы, ни благотворительные заведения. Зато князь делал роскошные пристройки с своему дворцу, покупал дорогих коней, устраивал пышные пиры для своих друзей-князей и дарил им роскошные подарки.
Его сын Карун, вроде бы, не занимался таким мотовством, но и не спешил снижать налоги, которые так раздражали его подданных, что обстановка в Шабоне накалилась до предела и грозила не просто мелким бунтом, а настоящим свержением князя с престола.
— Налоги всё равно пришлось бы снизить, — рассуждала Ялли вместе со своей сестрой, — ведь ни в одном княжестве Фаранаки так не обдирают народ, как у нас. Разве мне нужен бунт? Снизив налоги, я поступлю дважды выгодно для себя: расположу к себе свой народ, успокоив его от назревающего бунта и заодно сделаю доброе дело во искупление своих прошлых грехов, которых я, увы, и вспомнить-то не могу.
Расчёты её оказались верны: народ Шабоны на самом деле ощутил симпатию по отношению к ней после того, как она снизила налоги, сделав их примерно такими, как в других княжествах Фаранаки. Большинство были довольны, что их княжеством теперь правит молодая и очень красивая женщина, которая, к тому же, оказалась добра.
Однако, вскоре после этого приятного для всех закона произошло странное событие: княгиня начала распускать армию, увольняя воинов и отдав им приказ покинуть их казармы.
Сановники вновь и вновь задавали ей вопросы, но она отвечала уклончиво, что она решила набрать в свою армию новых людей, которым она доверяет больше и считает их преданными.
И вскоре эта новая армия, набранная княгиней, объявилась.
В Шабону вошли воительницы — несколько сотен, бравым строем, под предводительством генерала Вири. Армия мужчин была ликвидирована и им некому было перекрыть дорогу в город. И они гордо вышагивали по его мощёным улицам, лихо закидывая ноги и направляясь к казармам, теперь предназначенным для их проживания.
И город понял: их княгине теперь будут служить женщины-воительницы.
Шабонцы не успели прийти в себя после этого события, как на них свалился очередной странный указа княгини: было велено сажать огромное число деревьев в городе и за городом.
В Шабону шли караваны телег, наполненных саженцами. Их сажали вдоль дорог, пред зданиями, везде, где было открытое пространство. Тех горожан и селян, которые владели хотя бы небольшим земельным наделом, обязывали покупать саженцы и выращивать их на своей земле. Это были, преимущественно, фруктовые деревья, княгиня объясняла свой приказ желанием развить в своём городе садоводство и украсить свой город зеленью, укрыть городские улицы от жары, которая стояла по всей Фаранаке бОльшую часть года.
И только сама княгиня и её сестра знали истинную причину, по которой вышел этот указ. Деревья должны были стать будущей армией княгини, гораздо более сильной, чем та, что была у неё ныне, состоящая из женщин.
Ялли настаивала, чтобы это распоряжение её исполнялось особенно щепетильно, она даже создала комиссию, следившую за этим.
Ей не было покоя. На неё посыпались возмущённые послания от князей чуть ли не со всей Фаранаки, негодовавших на то, что она не просто впустила в свой город воительниц, но ещё и заменила ими армию мужчин. На эти письма Ялли давала только один ответ: «Я убедилась, что женщины сражаются не хуже мужчин. Нет такого на свете, что могли бы сделать мужчины и не смогли бы женщины. Или права женщин на Фаранаке — пустой звук?»
Если что-то и давало ей относительное успокоение, то это короткие отрезки времени, когда она могла немного повозиться с сыном. Обычно это были всего лишь минуты кормления, ради них она могла прервать даже важное совещание со своими сановниками и удалиться в потайную комнату, чтобы дать грудь ребёнку, которого прятала там. Но иногда она выкраивала время для того, чтобы попеть для него колыбельные или даже искупать.
— Ты не безобразен! — часто говорила она маленькому Дану, глядя в не по возрасту умные сиреневато-синие глазки. — Это не правда, что ты безобразен. Ты просто сильно отличаешься от других. На самом деле ты красив, ты очень красив! И ты будешь счастлив. Твоё могущество и моё благословение помогут тебе в этом. Я благословляю тебя на то, чтобы ты был счастлив!
Сын дерева рос невероятно быстро — как это нередко случалось со всеми необычными существами в мире Великой Тыквы — детьми богов или демонов. Через полгода он сделался таким крупным, что не помещался в колыбели, пришлось заказать ему большую колыбель — сразу на вырост.
И, глядя на него, Ялли одновременно с материнской любовью ощущала невыносимую боль и тоску по другой любви — несостоявшейся — к отцу своего сына. С одной стороны, это была горькая обида, с другой, что-то из глубин подсознания кричало, что так было надо, что иначе было бы никак нельзя. Но легче не становилось, боль от утраченной любви, которую Ялли скрывала в себе терзала невыносимо. И чистила. Чистила те остатки демонского, что ещё таились в её натуре, о которых она не подозревала.
С другой стороны, отсутствие любви порождали в ней неуёмную жажду власти, противоречащую понятию тому, что лучший правитель — это тот, кто поменьше правит. Её страдающая натура жаждала отвлечения от мук, которая выражалась в потребности менять что-то в окружающем мире, даже если мир этого не особо жаждал. И в этом ей помогала сестрёнка Эльга — такая же темпераментная, полная энергии и кипучих идей.
Когда, наконец, миновали особо хлопотные первые месяцы начала правления и Ялли, наконец, определилась со своими помощниками, взвалив на них часть своего правящего бремени, сестрички решили заняться созиданием новых законов, которые, по их мнению, сделали бы мир гораздо правильнее, чем до сих пор.
Эльга была безнадёжно заражена идеями воительниц, жаждущих первенства женщин, считающих, что именно их образ жизни правильный. Конечно, не обязательно каждой женщине уметь держать в руке меч и скакать в седле, в конце концов, и рожать кому-то надо, мужчины-то не могут это сделать вместо женщин. Но женщины должны быть в правительстве, если не полностью, то в превосходящем количестве, чем мужчины. Женщина должна стать и главой семьи. Так будет лучше и для самих мужчин, ответственности ведь меньше, мужчины же не выносят никакой ответственности — так считали воительницы и сама Эльга.
Ялли руководило другое чувство. После того, как Карун отдал её во власть жреца Шандрока, который едва не сжёг её в ритуальном домике, она стала всерьёз бояться мужчин и не доверять им. Именно это и послужило то, что она избавилась от мужской армии. Ей постоянно казалось, что мужчины могут взбунтоваться против неё, не пожелав над собой власти женщины, свергнуть её или принудить выйти замуж, чтобы над ними был мужчина. А новый муж увидит её ребёнка, решит, что он — порождение демона и совершит то, что не удалось Каруну и Шандроку — предаст её и маленького Дана огню.
Страх и беспокойство не давали ей покоя ни днём, ни ночью.
Дошло до того, что однажды, укачивая на руках сына, она начала рассуждать вслух, как будто малыш мог понимать её: