Был бы прок Грегори Уинтерборну, вырежи он эту страницу из книги и прочитай слова Паскаля? Есть ли от этого прок мне? Я знаю, кто вверг меня в этот мир, знаю, что такое я сам, и знаю, из чего состоит мое тело. Но о моих чувствах, моей душе и «той части моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе», я знаю не больше, чем любой другой человек.
Я сижу в своей пещере у костра и читаю эти строки, автор которых искренне пытается объяснить человеческую природу, и при этом готовлюсь влезть на скалу, чтобы совершить убийство. На балу большинство гостей отнеслись ко мне враждебно и струсили, как собаки Лили, вместо того чтобы побороть отвращение и хотя бы заговорить со мной. Крик ужаса, а если быть точнее — отчаяния, который издала Маргарет, обратил всех против меня.
Она сама торопит события. Я должен действовать, пока она не сбежала. Но если убивать Маргарет, как не убить Лили, тоже родственницу Уолтона? А если убивать обеих женщин, как не убить самого Уинтерборна, который называет их женой и дочерью? Но если уж убивать Уинтерборна, как не убить душу, которая, должно быть, пребывает во мне?
4 ноября
После полуночи я подкрался к дому Уинтерборнов. Издалека послышался собачий вой, но звуки не приближались. Я спокойно пробовал открыть каждое окно, пока не нашел одно незапертое: оно вело в комнату, украшенную тесьмой и кружевами. По обеим сторонам стояли бархатные канапе, на которых грудами возвышались подушки. Боковины диванов были сплошь расшиты восточными орнаментами. На изящном письменном столе я заметил перо, чернильницу и чистые листы желтоватой почтовой бумаги — той самой, что видел в Венеции. Это был стол Маргарет. Еще на нем лежала неровная стопка грязных серых листов и клочков бумаги.
Подойдя ближе, я пробежал глазами верхнюю страницу и увидел небрежную подпись: «Твой брат Роберт». Я засунул листы в карман, чтобы прочитать позже. Затем прокрался в коридор и нашел дорогу к главной лестнице. Я подолгу останавливался на каждой ступеньке, чтобы их скрип можно было принять за размеренное дыхание старого дома в ночи. Сам же я дышал прерывисто.
Поднявшись по лестнице, я повернул направо и прошел вдоль хмурых портретов, тяжелых гобеленов, чересчур мягких стульев, скамеечек для ног, ваз с сухим тростником, плетеных птичьих клеток без птиц, остановившихся высоких деревянных часов — мимо всего этого бессмысленного хлама. Комнаты были роскошно обставлены, но там никто не жил.
Теперь, вернувшись к лестнице, я пошел налево. Первая комната оказалась сверху донизу заполнена книгами — вторая библиотека? Книги притянули меня, точно магнит, и заставили войти внутрь, хоть я и знал, что мешкать было нельзя. Полки высились до самого потолка: у меня аж дыхание перехватило от вида несметных сокровищ, которых здесь было даже больше, чем внизу. Кроме того, в комнате было два больших кожаных кресла, массивный письменный стол со стулом, телескоп у окна, глобус и узенький столик с бокалами, графинами и коробками для сигар. В воздухе ощущался запах табака, въевшийся в ковры и занавески.
Я с легкостью представил, что все это принадлежало мне: представил, что перечитал все книги на всех полках, каждый день делал записи в дневнике, никогда не испытывал нужды в свечах, бумаге и чернилах. Едва дописывал одну тетрадь, как меня уже ждала следующая. Не успевала свеча догореть до половины, как мне уже приносили дюжину новых.
Но даже бумага и свет не могли сравниться со столом — он был самым настоящим чудом. Этот стол манил меня. Прекрасное место для чтения и письма! Охваченный желанием приняться за дело, я уселся: огромный стул и стол будто заключили меня в объятия, они оказались слишком тесны для меня. Я погладил древесину, вдохнул запах масел, которыми ее отполировали, прижался щекой к прохладной поверхности.
— Красивый, правда?
Уинтерборн поставил на стол подсвечник, подвинул ко мне кожаное кресло и скромно уселся, словно гостем был он, а не я.
— Этот стол принадлежал моему отцу. — Уинтерборн провел пальцами по краю. — Он часто говорил, что мужчине необходимо «серьезное» место для принятия серьезных решений.
Как и в день бала, я вновь ощутил силу и спокойствие Уинтерборна. Я страшно смутился. Чтобы совершить задуманное, мне следовало представить, что Уинтерборн достоин ненависти. Но с ним эта мысль была несовместима.