Гас поднимается и пересаживается на стул рядом со мной, протягивая мне руку. Мгновенье я пялюсь на нее, слегка впечатленный смелостью этого паренька, а также потому, что это позволяет мне увидеть его шрамы поближе. Медленно и неуверенно я тянусь и беру его за руку, и на его лице тут же расплывается улыбка.
— Теперь мы не незнакомцы, — говорит он, явно довольный собой.
— Полагаю, что нет.
Кажется, уже в сотый раз я оглядываю комнату, думая о том, куда все подевались и как долго мне придется быть наедине с ребенком.
— Что произошло с тобой? — бесцеремонно спрашивает он, указывая на мою шею.
У меня вырывается маленький смешок, я снова удивлен смелостью этого ребенка. За исключением Стикса, и, может, Льюиса, большинство людей ходят вокруг меня на цыпочках, следят за каждым чертовым жестом, подбирая каждое долбаное слово, ведут себя осторожно, чтобы не выпустить чудовище, скрытое под шрамами.
— Ты не особо задумываешься о том, что говоришь, да? — спрашиваю я немного удивленно.
— Я не уверен. — Он замолкает, обдумывая это. — Мама говорит, что я должен больше думать, прежде чем что-то сказать.
— Может, тебе стоит послушаться свою маму, парень, — советую я.
На его лице мелькает небольшая вспышка сожаления.
— Я всегда ее слушаюсь. У меня нет выбора. Она вроде как босс.
Я опускаю взгляд на то место, где он большим пальцем слегка массирует кожу на запястье. Я помню этот постоянный зуд и скованность, пока кожа исцеляется. Я до сих пор время от времени сталкиваюсь с этим. Несколько месяцев назад один из моих докторов сказал мне, что я счастливчик, которому не нужно беспокоиться о том, что мой организм растет, а вместе с ним и кожа. Быть уже взрослым мужчиной означает, что у тебя на одну сложность меньше, о которой нужно беспокоиться таким, как мы.
Мы.
Будто он проходит через это вместе со мной.
Но отсутствие еще одной сложности для меня ничего не значит. Я все еще пострадавший. Все еще напуган. Все еще со шрамами на теле. Но, глядя на Гаса, как он старается исцелиться, пока все еще растет, как он проходит через ту сложность, которая минула меня…
Я с трудом сглатываю.
— Крыша обвалилась прямо на меня.
От моих слов его голова дергается вверх.
— Я пожарный, — объясняю я. — Был пожарным. — Я растягиваю непострадавшую сторону шеи, во мне растет напряжение от того, что вопрос о моем профессиональном будущем все еще нависает надо мной. — Я думал, что смогу победить огонь. Но пламя разошлось по стенам. Оно скрывалось. Поджидало.
Я останавливаюсь, не доходя до деталей, вспоминая, что разговариваю с ребенком и, наверное, мне нужно следить за тем, что именно я говорю. Особенно, когда он сам тоже пострадал от огня. Но Гас не выглядит напуганным или расстроенным из-за моей истории. На самом деле, как раз наоборот. Его глаза распахиваются от интереса, практически умоляют о том, чтобы услышать больше.
— Это так круто звучит, — говорит он искренне. Я хочу сказать ему, что он не прав. Это не круто. Та крыша, которая обрушилась на меня, разрушила мою жизнь.
Разрушила… все.
— Я попал в автомобильную аварию, — делится он со мной без единой паузы. — Доктора говорят, что я чудо, что, думаю, довольно круто. Не так круто, как пожарный, но…
На его лице появляется нерешительность, он расстроен тем, что у него нет истории покруче, чтобы рассказать, как у него появились шрамы. Словно если бы у него была лучшая история, наличие ожогов… стоило бы того.
— Я думаю, быть чудом довольно круто, — говорю я неожиданно.
— Правда? — его глаза светятся.
Я киваю.
— Конечно.
Не знаю, почему я это сказал. Я не знаю, почему ощущаю эту потребность вообще говорить что-то. Хотел бы я, чтобы кто-то смотрел на меня с таким вот восхищением от того, что я выжил, вместо жалости и ужаса, которые получаю. Может, потому, что этот парнишка слишком молод, чтобы сталкиваться с такими взглядами, не имея уверенности в себе, чтобы пройти через это. У него должен быть шанс на нормальную жизнь. Двигаться дальше без постоянных оглядок на то, что было в прошлом. Но потом я понимаю, что сам здесь по тем же причинам. Что мне нужно сконцентрироваться на собственном восстановлении. Достичь своих собственных целей… какими бы они ни были. Я здесь не для того, чтобы быть каким-то наставником для ребенка. У меня нет на это времени. Я сажусь прямее на своем стуле, распрямляя спину и плечи, готовясь поднять свою сумку и двигаться дальше — в одиночестве.
— Послушай, парень, — начинаю я, но отвлекаюсь на доносящиеся через всю комнату голоса из открывающейся двери кабинета. Первым выходит Льюис, придерживая дверь открытой после себя. По мне протекает облегчение от того, что мы с Гасом больше не наедине, и теперь я смогу сбежать и при этом не быть грубым по отношению к этому ребенку.
Я наклоняюсь, чтобы поднять свою сумку, но застываю, услышав звук ее голоса. Он мягкий и плавный, но пронизан острыми краями, которые наполняют воздух в комнате. Никогда еще звук голоса не замораживал меня. На работе, вопли и крики только быстрее подталкивали меня на конкретные действия. Дома, крики и стоны только подталкивали к каждому следующему движению. Но это? Этот голос делает меня неподвижным.
Но самое лучшее? Она говорит с акцентом.
Мне наконец-то удается выпрямиться и встать в полный рост в поисках той, которая обладает этим голосом.
— Гастон, — она переводит взгляд с меня на Гаса и обратно.
Гастон?
Французский акцент?
На мгновение я оглядываюсь на Гаса, ровно настолько, чтобы увидеть, как его уши становятся красными.
— Мам, мы же говорили с тобой об этом, — говорит он сквозь стиснутые зубы.
Как может эта женщина быть его мамой? Она такая… привлекательная. И молодая.
Длинные каштановые волосы приподняты вверх, они открывают ее лицо, демонстрируя длинную шею. Ее кожа без изъянов, что не часто увидишь в этом месте. Бледность ее кожи только подчеркивает ярко красные лепестки роз, нарисованные на ее блузке; воротник немного раскрыт, и это гипнотизирует меня. У нее выразительные карие глаза, а ресницы настолько длинные, что я вижу их со своего места. Я никогда не замечал такие вещи. Обычно мой взгляд довольно быстро перемещается на юг, но с ней… я не могу перестать смотреть на ее лицо.
— Извини. — Она делает все возможное, чтобы скрыть свою улыбку. Она знает, что как-то смутила его.
Ее голос, словно шелк, и мне становится интересно, как будут звучать другие слова, слетающие с ее губ. Она снова смотрит на меня и слегка выгибает одну бровь — как будто молча спрашивая меня, кто я такой.
Хотел бы я знать ответ.
Я открываю рот, пытаясь, по крайней мере, сказать свое имя, но у Гаса другие планы. Его громкий, униженный выдох заполняет комнату и привлекает взгляды всех, в том числе и ее взгляд возвращается к нему.
— Пойдем, — говорит он, поднимая свою небольшую спортивную сумку. Он даже не оглядывается назад, пока направляется к двери, игнорируя всех, мимо кого проходит.
Чувство вины за то, что смутила своего сына, отражается на ее лице. И за что? За то, что назвала его настоящим именем? Ну и что, если оно французское и немного неуместно для Центральной Америки — это имя, которое она выбрала.
Мой взгляд впервые спускается южнее, но не по тем причинам, о которых вы подумали. Она неловко перекладывает, по крайней мере, четыре книги и нелепое количество брошюр с одной руки в другую, пытаясь удержать их, пока складывает их в сумочку.
— Эй, парень, — зову я Гаса.
Он останавливается и разворачивается, уже собираясь выйти за дверь.
Я указываю на его маму, на книги и брошюры, которые она удерживает в руках.
— Ты не думаешь, что должен помочь своей маме отнести эти вещи?
Я не хочу ничего больше, как подойти к ней и забрать из ее рук немного этой литературы. Почувствовать себя снова мужчиной — благородным и гордым. Для оправдания встать поближе, увидеть такую… красоту с расстояния всего в несколько сантиметров. Я уже несколько месяцев не испытывал такого вида желание. Все, что меня окружает, подталкивает к тому, чтобы быть таким мужчиной, быть таким героем.