— Прости. Я просто пыталась…
— Не надо. Что бы ты ни сказала, что бы ни сделала, это ничего не изменит, — сказал Лукас сердито, а потом закрыл лицо руками и позволил слезам покатиться по щекам. Он помнил эти крики, помнил, как они сменились тишиной. Он оказался в ловушке. Заполнивший салон дым не позволил ему видеть Роуз, умирающую рядом с ним на пассажирском сиденье. Все эти годы Лукас благодарил Бога за эту милость, одновременно проклиная его за то, что не позволил увидеть ее в последний раз.
Эванджелина убрала свою руку с его плеча, и жар от ее прикосновения исчез. Холодок пробежал по его спине, когда ее легкий аромат растаял в воздухе.
Ее голос казался отрешенным.
— Я не могу представить себя на твоем месте, Лукас. Но я знаю смерть и знаю эти игры в виноватого.
Он, наконец, повернулся, чтобы увидеть, что Эва стоит в другом конце коридора, спиной к стене, опустив глаза и сгорбившись.
— Ты позволяешь себе сожалеть, ты позволяешь себе думать, что это все — твоя вина. Ты позволяешь ситуации становиться такой, какой ты хочешь ее видеть, пока боль не становится твоим кислородом, а наказание — единственным способом жить.
Эванджелина подняла голову. Ее щеки были бледными, по лицу текли слезы. Губы девушки дрожали, и в глазах плескалась тьма. Потеря, страх, и что-то еще… Что-то, чего Лукас не мог разгадать. Она выпрямилась и посмотрела прямо на него. Он сделал несколько шагов в ее направлении, но Эва покачала головой.
— Ты должен знать… ты должен знать где-то глубоко внутри, что если бы не оказался в ловушке, ты бы вытащил их. Ты должен чувствовать где-то там… — она указала на его грудь, — что виновата погода, что она столкнула машину, а вовсе не та пара бокалов вина, которые ты выпил за ужином. Ты знаешь это, доктор Принс, но ты лучше умрешь, чем встретишься с этим знанием лицом к лицу.
Все, что она сказала, было правдой. Лукас снова шагнул вперед, сокращая расстояние между ними, несмотря на то, что она явно не хотела этого. Ее раны открывались, и он хотел содрать с них струпья, обнажив их, как она обнажила его раны.
— Что насчет тебя? — Его голос звучал тихо. Холодный воздух вонзился в его легкие, когда он вдохнул его. — Что ты знаешь о потерях?
Эва содрогнулась под его взглядом.
Он устал чувствовать боль и гнев. Она всколыхнула в нем что-то жесткое, что-то настоящее, и теперь ему хотелось почувствовать, каковы на вкус те эмоции, что плещутся сейчас в ее глазах. Он хотел, чтобы Эва открылась ему, как он открылся ей. Он хотел стереть с ее лица это выражение, которое словно говорит о том, что она понимает, каково это — умирать каждый день.
Она ничего не понимала.
Дрожащей рукой Эванджелина заправила прядь волос за ухо.
— Я знаю достаточно.
И наконец, он увидел. Тьма в ее глазах была так похожа на его собственную, что его сердце сжалось. Легко было ненавидеть, убеждая себя в том, что именно он один выбран миром для страданий — но вот она стоит напротив и ломает в нем это убеждение. Лукас коснулся ее щеки, и когда она потянулась навстречу прикосновению, в его животе скрутился узел. Проглотив ком в горле, он потребовал от нее то же, что она потребовала от него раньше.
— Расскажи мне.
Эва откинула голову. Карие глаза блестели от слез.
— Я хотела выжить, я хотела плыть, но оказалась не готова… и вот я здесь.
Воздух в коридоре показался Эве разреженным, когда она попыталась сделать отчаянный вдох. Его рука была такой… знакомой. Его прикосновение вернуло ей время, когда все было легко, когда ночи были прохладными и сверчки пели песни о любви и летнем зное. Она закрыла глаза, отпуская свое прошлое на волю.
— Ты убегаешь? — спросил он, убирая руку.
Эва открыла глаза, слезы повисли на ресницах.
Лукас прислонился к стене напротив. Она провела пальцами по щеке, там, где ранее касались его пальцы. Наверное, она слишком устала, наверное, слишком пристальным был его взгляд, замерший на ее лице в ожидании рассказа, но Эва вдруг подумала о том, что эта ночь могла быть спланирована, устроена силами более могущественными, чем буря и ветер.
— Я прячусь. — Она выдохнула и покачала головой. — Нет, это не совсем правда.
Эва подошла и встала рядом с Лукасом у стены. Они оба боялись взглянуть друг на друга, и оба разглядывали трещины в полу.
— Моя мама умерла, когда мне не было и двух лет. Редкая форма рака желудка.
Лукас вздохнул, но она продолжила, не отрывая взгляда от трещины в полу.
— Отец растил меня, он был просто замечательным. Мы жили в Давере, это маленький городок рядом с Тампой, у океана. Там жизнь совсем другая. Мой отец был мясником, и вместо того, чтобы начать топить печать в алкоголе, как сделал в свое время его отец, он просто… исчез в себе.
Лукас поднял голову, то же сделала и она.
— Попахивает одиночеством, — сказал он, нахмурившись.
— Еще как. — Эванджелина глубоко вдохнула, и воспоминания о детстве всплыли в ее памяти.
Музыка пятидесятых, табак, пыльные шоссе, скрипящие двери, дубы и испанский мох. Жара выжигала легкие, а влажность была такая, что она до сих пор чувствовала запах воды. Когда она приехала в Массачусетс, долго не могла заставить себя засыпать без шума стрекочущих цикад.
— Я была так одинока, что влюбилась в первого же парня, обратившего на меня внимание.
Тело Лукаса напряглось.
— Грейсон был мечтой любой девушки. Высокий, популярный, спортивный, привлекательный, с такими манерами, что иногда казалось, что он слишком хорош, чтобы быть настоящим. Я сначала решила, что он милый. Достаточно милый, чтобы обратить внимание на «книжного червя», которого никто в школе и не замечал, и достаточно умный, чтобы понимать, что его улыбка — его внимание — точно не останется незамеченным девушкой вроде меня. Мы были вместе два года, когда он начал осаживать меня, сначала словами, а потом…
Эва почувствовала, что слова застряли в горле, и так же, как она сделала некоторое время назад, Лукас протянул руку и переплел свои пальцы с ее. Его голос был опасно низким.
— Он бил тебя?
Эванджелина кивнула, и Лукас, казалось, окаменел.
— Я должна была уйти. Я никогда не думала, что стану одной из этих женщин, которые терпят. Но Грейсон для меня тогда был всем… всем, что у меня было в течение долгого, очень долгого времени.
Лукас сжал ее руку.
— Почему ты все же решила уйти? — спросил он.
Наверняка из-за вины, змеей обвивающей ее сердце, а может, из-за чего-то другого. Эве показалось, что она видит в зелено-голубых глазах доктора вопросы. Вопросы, которые она сама без конца задавала себе.
Почему она оставалась с этим человеком? Почему позволяла так с собой обращаться? Почему была так слаба?
— Мы расставались и сходились много лет, — пояснила Эва. — С течением времени все как-то сглаживалось. И мой папа, он даже не знал. Мне хорошо удавалось скрывать синяки. Почти так же хорошо Грейсону удавалось играть роль хорошего парня. Мой отец полюбил Грейсона, Грейсон с ним был совсем мягким, знаешь? Всегда помогал папе по дому и в саду, всегда, и даже оплачивал счета. — Эва сглотнула комок в горле и почти зашептала: — А потом папа заболел, и мой мир просто рухнул. Грейсон настаивал, чтобы мы поженились, он хотел завладеть папиным магазином, домом, хотел отправить папу в дом престарелых. Я не могла этого сделать. Мой папа растил меня в одиночку, я не могла его бросить. Так что я собрала вещи, выставила дом и магазин на продажу и перебралась поближе к большому городу, поближе к хорошим больницам. У папы был агрессивный рак кишечника, но в Раковом центре Эйч Ли Моффита были самые продвинутые методы лечения. Я думала, что денег от продажи дома и магазина хватит. Но…