А по-моему, она вкусняшка.
Впрочем, нет, я должна быть похожа на человека, а люди не едят птицтерьеров и терьеров, и вообще не едят зверей, которых держат у себя в доме.
Пиппа держится от меня подальше и осмеливается находиться в одной со мной комнате только в присутствии отца. Я раздражена. Взмах хвоста. Хочу есть.
Бабах!
С полки у нас за спиной падает книга. Та самая, которую отец подарил мне в первый день жизни. Обложка потерлась по краям, но истории в книге просто чудесные — про магию, про жизнь, про тайны. Отец говорит, что это волшебные сказки. Я должна их знать. Я встаю — осторожнее, осторожнее, — и поднимаю книгу. Я никак не могу полностью подчинить себе все тело, и отца это беспокоит. Я ставлю книгу на полку и вытираю грязные руки о платье.
Не хочу, чтобы отец переживал. Он пять раз пытался меня оживить, и удалось это ему только однажды.
Я не спрашивала, что случилось с другими моими телами. Пока мне хватает того, что я живая и сильная, хотя, конечно, могла бы быть и половчее.
Отец создал меня ради дела — благородного дела, утверждает он, — и дал мне хвост змеи, крылья исполинского ворона, кошачьи глаза и когти. К его глубочайшему разочарованию, летать я покуда не научилась. Зато отлично умею сбивать вещи с полок.
Отец так много ради меня перенес, и я надеюсь, что оправдаю его ожидания.
— Сядь, Кимера. Когда ты ходишь, Пиппа нервничает, — говорит отец и похлопывает по сиденью стула напротив.
Пиппа выкручивается у него из рук, будто опять хочет взлететь.
Я скалю зубы и шиплю на нее, но сажусь аккуратно — так, наверное, садятся настоящие леди. Пиппа взлетает под потолок. Я хихикаю.
— Кимера! Так нельзя. Больше ты гибридов нигде не увидишь. Вы с Пиппой — практически родня.
Пиппа поскуливает, будто понимает каждое слово. Я закатываю глаза.
— Я не какой-то там щенок с крылышками. Я лучше. Ты сам меня такой сделал.
Он улыбается, и я набираюсь смелости:
— А зачем ты меня сделал?
Его взгляд смягчается.
— Ты — моя дочь, Ким.
— Я знаю, но зачем ты столько раз пытался меня оживить? Не хочешь говорить, зачем ты меня сделал, — не говори, но почему ты так старался?
Я моргаю и меняю желтые кошачьи радужки на голубые, человеческие. С голубыми глазами отца легче уговорить.
Он вздыхает. Сработало.
— Человеческие части твоего тела принадлежали моей дочери. Год назад тебя похитил колдун. Твоя мать попыталась ему помешать, но погибла в бою. Потом колдун скрылся, и твое тело я нашел много позже, когда оно уже не было ему нужно. И тогда я решил, что вернуть тебя — главное дело моей жизни.
Он глубже садится в кресле. Дрова прогорели, и в камине мерцают красные уголья. Меня охватывает злость.
Радужки снова по-кошачьи желтеют, а когти так и рвутся из пальцев, до боли.
— Убить ребенка хорошего человека? Это кем надо быть?
Мой вопрос причиняет отцу боль, но я не жалею о сказанном.
— Колдуны от природы рвутся к власти, но этот колдун к тому же сошел с ума от тоски. Много лет назад у него умерла от болезни дочь, и он так завидует другим родителям, что крадет любую девочку, которая попадется ему на глаза. И убивает. Подозреваю, что он надеется вернуть свое дитя с помощью черной магии.
— Как?
— В людях магии нет, но кровь ребенка — большая сила, ее используют для заклинаний в черной магии. Я слышал, что после смерти дочери магия у этого колдуна становилась все чернее, и для заклятий ему все время нужны новые жертвы.
— Как я.
Отец кивает.
— А ты меня спас.
В сердце у меня такая буря чувств, что я сама едва могу в них разобраться. Я горжусь отцом и люблю его, мне жаль мою мать, а еще я жарко, страстно ненавижу человека, который уничтожил все то, что я когда-то, наверное, любила.
— Это было не так-то просто. Я не смог сделать тебя в точности такой, как раньше. И память сохранить не удалось. — Он вздыхает. — С каждой попыткой у меня оставалось все меньше и меньше частей твоего настоящего тела. Речевой центр мозга я спас, и слова будут возвращаться по мере надобности. А самое главное — ты каждый раз становилась все сильнее. Просто нужно было подобрать правильное сочетание.
Он проводит пальцем по моему подбородку.
— Когда ты еще была человеком, я всегда говорил, что ты — лучшее, что я создал. Теперь это и вправду так.
Во взгляде у него неизменно кроется боль. Я напоминаю ему о жене. О моей матери. Жалко, что я ее не помню. Жалко, что у меня не осталось собственных воспоминаний.