-- Не сердитесь, -- сказал Гаврилов, -- я вас очень люблю.
-- Вы знаете, о чем сейчас говорил этот сумасшедший? -- обратилась Лабунская к Астафьеву. -- Нет, уж лучше он сам повторит свои слова: у меня язык не поворачивается.
Гаврилов пожал плечами, сделал мрачные глаза, и его большие нависшие усы опустились еще ниже.
-- Я сказал то, что думал и в чем глубоко убежден: нет та-кой женщины, которой нельзя было бы покорить, и Лидия Максимовна через три дня будет ходить со мной целоваться в степь, а через неделю, если хорошенько захочет Владимир Николаевич, бросится и ему на шею.
-- Черт знает что! -- сказал Астафьев.
-- Нет, это чудовищно! -- воскликнула Лидия Максимовна.
-- Напрасно вы возмущаетесь, -- улыбаясь сказал Астафьев, -- это так к нему идет, что отнимите от него все эти неожиданные сюрпризы, и он потеряет половину прелести.
-- В особенности в глазах женщин, -- добавил Гаврилов.
-- Будто бы женщины так нетребовательны! -- кокетливо произнесла Лабунская.
-- О да! -- пресерьезно отвечал Гаврилов. -- На эту тему я готов спорить с вами до бесконечности, но, чтобы быть кратким, сообщу вам, за что, например, меня любили больше всего.
-- Это интересно! -- с любопытством сказала Лабунская.
-- За мою грудь и спину, -- невозмутимо продолжал Гаврилов, -- если вы когда-нибудь увидите, вы ужаснетесь: все покрыто густой шерстью, как у медведя.
Получился эффект, неожиданный даже для Астафьева, который побледнел и не находил слов. Лидия Максимовна неестественно расхохоталась и закричала:
-- Ужасный человек! Чудовище! Убирайтесь с глаз моих!
Гаврилов спокойно повернулся и медленно, прихрамывая от ревматизма, побрел к курзалу.
IV
Гуляя до поздней ночи, Астафьев и Лабунская разговорились и сначала узнали друг о друге много биографических подробностей. Потом Астафьев прижимал руки к сердцу и звонким, высоким голосом ораторствовал на свою любимую тему о банальности окружающего и о том, что если бы он был поэтом, то искал бы мотивов не в жизни, а где-нибудь вне ее.
-- Знаете, -- говорил он, прислушиваясь к своему голосу, -- жизненные положения так избиты, что даже самые умные, самые талантливые люди принуждены на каждом шагу делать пошлости. Я думаю, что прежде всего необходимо отрешиться от предрассудков, а главное, не лгать перед самим собой. Иначе мы всегда будем ходить проторенными тропинками. Вот, например, Гаврилов. Ей-богу, в конце концов это очень хороший и честный человек.
-- Ах, Владимир Николаевич, только не Гаврилов. Это что-то ужасное. Возьмите один его цинизм, неуважение к женщине.
-- Вы ошибаетесь, -- возразил Астафьев, -- нельзя поклоняться тому, чего не уважаешь. А для Гаврилова женщина -- все.
-- Вы полагаете? -- задумчиво спросила Лабунская.
-- Я уверен в этом.
-- А я вам, кажется, не рассказывала, как мы с ним познакомились? Не успела я приехать сюда и устроиться в номере, как он подошел ко мне в столовой, отрекомендовался и сказал: "Судя по вашему костюму и жизнерадостному личику, вы намерены заниматься флиртом. Самый неотразимый человек здесь -- я. И я вам искренне советую начать с меня, не теряя времени". Каков?
-- Это на него похоже, -- сказал Астафьев, -- и вы заметьте главное: тут нет ни капли рисовки.
-- Да, но это слишком однообразно и может скоро наскучить.
-- А вы боитесь скуки? -- спросил Астафьев.
Хорошенькое личико приблизилось к нему в упор, а бархатный голос сказал:
-- Пока я с вами, я от нее застрахована.
Ходили долго, говорили без умолку, и Астафьев уже начал чувствовать близость заветного творческого момента -- еще немного, и он заговорит языком богов, а Лидия Максимовна услышит то, чего никогда не слышала раньше.
-- Вы спрашиваете, в чем счастье? -- говорил он звенящим голосом. -- Счастье в одиночестве, потому что только одиночество не банально. Одиночество -- это близость к Богу, тихое и глубокое соединение с тайнами жизни. Не этой жизни, которая кругом нас, а той, которой мы не замечаем, которая существует помимо нас, прекрасная, полная чудес, полная новых, еще не доступных нам видений и звуков. Эта жизнь на той границе, где наслаждения и муки -- одно. Она не "по ту сторону добра и зла"... тут уже не место ни добру, ни злу, ибо жалкими человеческими понятиями вы этой жизни не определите. Уйти, уйти дальше от людей -- и вы узнаете наслаждения, ради которых стоит умереть.
Он говорил красиво и долго, прислушиваясь к своему голосу, и все время чувствовал, что Лабунская очарована, что для нее, как и для него, эта темная беззвездная ночь, знойный ласкающий воздух, и аромат степи, и самая гармония его речей сливаются в одно требование счастья и неизведанных восторгов.