Евг. Бермонт
Чудовище с зелеными глазами
Чем, чем, а кадрами ревнивцев наше общество до сих пор ещё, к сожалению, хорошо укомплектовано!
Я сам недавно видел в ресторане, как один молодой жгучий брюнет из кинооператоров, приревновав свою жену, разбил солонку, толкнул в грудь официанта и отказался платить по счёту.
Но ведь то молодой жгучий брюнет, да ещё из кинооператоров!
А статистик-экономист Василий Ефимович Царапкин был крошечного роста, кругленький, как дынька, и имел от роду 52 года.
Если он иногда еще вынимал из жилетного кармана гребешок и лихо царапал им розовую лысину, то это был лишь символический жест, так сказать, дань прошлому, некий атавистический признак.
Учреждения, в которых работал Василий Ефимович, носили всё какие-то странные названия. В их наименованиях жил дух отрицания. Так, сначала он служил в Управлении нежилыми помещениями, а потом — в Тресте нерудных ископаемых.
Всё это очень огорчало Анну Геннадьевну, жену Царапкина.
— Ну, что это опять за место, Васенька? — сокрушалась она, узнав о новой службе мужа.
— А что такое? Место — как место. Трест нерудных ископаемых.
— Именно, что нерудных. А каких, спрашивается? Опять «не»!.. Почему твои учреждения сообщают только о том, чем они не занимаются?
— Абсолютно не понимаю, к чему ты придираешься? — обижался экономист-статистик.
— А что тут непонятного? Вот работает же Павел Алексеевич в Брынзотресте. Почему же его трест не называется — Трест неголландского сыра?
Поскольку мы уже коснулись Анны Геннадьевны, следует указать, что если сам Царапкин мало подходил к роли Отелло, то ещё меньше годилась в Дездемоны его супруга.
Казалось бы, как могла ревность — это чудовище с зелеными глазами — заползти в мирное семейство экономиста-статистика, двадцать пять лет наслаждавшегося супружеским покоем? А она заползла!
Жизнь знает трюки более головоломные, чем вся история с платком, придуманная Яго.
Однажды, в ясное летнее утро, Царапкин не пошёл на работу. Накануне у него брали толстым зондом желудочный сок. Эта операция произвела на Василия Ефимовича такое неизгладимое впечатление, что он уже второй день сидел на диване с выпученными глазами.
Ровно в 12 часов раздался слабый, точно боязливый звонок. Экономист-статистик сполз с дивана и потащился в переднюю.
— А я к вам, Василий Ефимович, — раздался чей-то ласковый баритон, и в дверях вырос молодой франт в пиджаке до колен, в жёлтой шляпе с узкими полями и галстуке бабочкой.
В руках у франта был роскошный букет пунцовых роз.
— Заходите, Валентин Павлович, прошу вас, — сказал удивлённый Царапкин, узнав в посетителе знакомого опереточного артиста Ордынина.
— А где же Анна Геннадьевна? — осведомился гость, входя и протягивая розы. — Я вот ей цветочков принёс.
Услышав это, Василий Ефимович подавился и выпучил глаза, словно ему снова воткнули в пищевод толстый зонд. А выскочившая на шум голосов Анна Геннадьевна даже побледнела от неожиданности. Последние двадцать лет Царапкин носил ей только веники. И даже когда он недавно поехал на дачу к приятелю, то и оттуда привёз не цветы, а сосновые шишки для самовара.
Гость с хозяином вошли в комнату, а хозяйка побежала на кухню и воткнула букет в бидон из-под молока.
Конечно, шикарные красавицы-розы рассчитывали на более изящную тару. Но Анне Геннадьевне было не до изящества, так как она торопливо высчитывала стоимость букета и полученную сумму быстро переводила на молоко.
Кружка молока для Анны Геннадьевны являлась такой же валютной единицей, как доллар для Соединённых Штатов и фунт стерлингов для Британской империи.
Любую покупку она в состоянии была оценить, только переведя её стоимость на соответствующее количество кружек молока.
Пока хозяйка возилась с цветами, хозяин и гость вели довольно смутный разговор.
— Долго я у вас не был, Василий Ефимович, — говорил Ордынин, тщательно рассматривая свои туфли. — Всё думал: «Дай зайду», — да всё боялся не застать. А сегодня был уверен, что вы дома, и зашёл.
— Как же вы были уверены, что я дома, когда в это время я всегда бываю на службе?
— А предчувствие?!. О, предчувствие у тонких художественных натур — это всё.
— Гм-гм, — мрачно хмыкнул Василий Ефимович. — А цветы вы купили до того, что почувствовали, что я дома, или после?
— Конечно, до... То есть я хотел сказать — после... Нет, до того... А впрочем, это не имеет никакого значения...
Душевный покой экономиста-статистика был нарушен. Злобное чудовище мигало зелёными глазами. Этот ранний непонятный визит! Галстук бабочкой! Чертовски дорогие розы!