Путь в спальню императрицы мне был хорошо известен. За годы, проведенные во дворце рядом с Мандзю, я вдоль и поперек изучила все входы и выходы во все дай-дайри[54]. Я смогла бы найти дайри[55] Камэ даже с закрытыми глазами. Но, вбежав через раздвинутые сёдзи, я не узнала ее покоев – так изменился интерьер за то время, которое я провела в Ёми. Здесь появилось столько нового. Над круглыми сёдзи развевалась вуаль из белых и красных полупрозрачных тканей. На полу, на татами лежали расшитые золотом футоны из красного шелка. Безликая рисовая бумага на раздвижных сёдзи сменилась на расписанные сюжетные картины. На первой были изображены два журавля. Над рекой, с верхушки камня, выгнув стан, словно юная дева, склонилась сосна. Она восхищала густотой хвои и сочностью зелени. У подножия сосны стояли длинношеие птицы. Одна забралась на камень и смотрела на вторую, которая бродила в воде. Журавли смотрели друг на друга, скрестив взгляды в молчаливом диалоге. Я перевела взгляд на соседние сёдзи, где была нарисована обреченно-печальная сакура. Ее толстый ствол был почти оголен. На дереве уж не было листвы. Так лысеют от старости головы стариков. Но она еще дышала жизнью и продолжала цвести редкими цветами. Иссохшая, все еще стремилась быть полезной и нести свои скудные плоды. Сакура больше не могла тянуться вверх, навстречу солнцу, и устало склонилась над молодыми, сочными, зелеными ростками бамбука. Возможно, именно этот дерзкий бамбук ускорил цикл жизни прекрасного дерева, нахально требуя себе для роста земли побольше. Но старое дерево не сдавалось и еще продолжало не только плодоносить, но и давать приют паре лесных голубей, свивших гнездо среди его ветвей. Когда я разглядывала эпизод, написанный разноцветной тушью на рисовой бумаге сёдзи, у меня сжалось сердце. Неужели Камэ считала себя настолько старой, что уже готова была уступить дорогу тем, кто моложе и сильнее ее. И эти три яйца в голубином гнезде – императрица мечтала о внуках, которых ей так и не дал единственный сын.
Я подняла голову, чтобы выступившие слезы затекли обратно, и увидела деревянные дощечки из дорогих пород дерева, на которых были вырезаны целые картины. Бесчисленные гроздья винограда, среди которых спрятались невиданные птицы с длинными хвостами и острыми клювами. На головах неизвестных мне птиц красовались шапочки из перьев с высокими хохолками.
У стен я успела разглядеть две ширмы. Они тоже были расписаны. На одной было цветущее дерево сливы, цветы которой рассыпались по всему стволу. А на второй – белоснежные крупные головки хризантем. Среди этих пестрых красок и картин я не сразу заметила императрицу. Покрывшаяся первыми морщинами Камэ сидела на небольшом троне и устало смотрела на сына.
– Матушка, опять вы отправляете ко мне девушек. Я же просил вас оставить меня в покое! Я сам найду себе супругу, как только придет время. – Раскрасневшийся от гнева Мандзю пытался сохранить почтительный тон.
– Мой мальчик, – вздохнула Камэ, – вот уже шесть лет я слышу эти слова, но ты не ищешь себе жену и гонишь от себя прочь всех самых лучших красавиц, которых я тебе присылаю.
Мандзю сжал губы и, выделяя каждое слово, отчеканил:
– Я. Вас. Прошу. Матушка. Не. Присылать. Мне. Больше. Невест.
– Время идет, я не молодею. Моему роду нужны наследники. Кто-то должен его продолжить. Я не хочу, чтобы он оборвался на тебе. Я также не хочу, чтобы императорский трон наследовали дети наложниц. Это твое место, Мандзю. Твое по праву. Почему ты не хочешь этим правом воспользоваться? Почему ты не женился пять лет назад? – Последнюю фразу Камэ произнесла довольно громко. Рядом стоящие служанки замерли, испуганно переглядываясь.
Челюсть Мандзю заходила, сжатые кулаки побелели. Он прикрыл глаза и медленно выдохнул. Наконец, взяв себя в руки, ответил:
– Вы каждый раз, матушка, задаете мне этот вопрос – все шесть лет, когда мы начинаем разговор о том, что вам не следует присылать мне ваших девиц.
– Но за шесть лет я так и не услышала правды! – выкрикнула императрица. Поняв, что перестаралась, откашлялась и осмотрелась по сторонам. – Или думаешь, что я поверила в ту сказку, которую ты придумал, когда бедняжка Сягэ прыгнула в море со скалы в день вашей свадьбы? – добавила она, понизив голос.
Лицо принца полыхало, как летний закат. Он опустил взгляд в пол, разглядывая свои гэта, украшенные дорогой тканью, расшитой золотыми журавлями. При упоминании обо мне в образе Сягэ три мои хвоста вздрогнули в нетерпении. Я навострила уши в ожидании объяснений Мандзю. Не глядя на мать, он прошептал дрожащим голосом: