Истончившееся от добровольной голодовки тело мыть было не сложно. Мандзю стал легким как пушинка. Я легко переворачивала его, чтобы омыть водой, прежде чем снова облачить тенина в просохшие одежды. Связанным пучком сухой травы, сохранившей ароматы лета, натирала тело тенина. Живая плоть от подобных действий раскраснелась бы, к коже прилила кровь. Но это тело не отзывалось на мои прикосновения – оставалось таким же бледным, окаменевшим и холодным. Аромат полевых цветов оставлял свой тонкий шлейф на его коже, которая совсем скоро обратится в тлен. Спустя час Мандзю лежал передо мной чистый, в просушенных над огнем кимоно и накидке. Его ложе я украсила последними свежими цветами. Я собирала их, не обращая внимания на хлеставший мое тело дождь. Будто сам Сусанно спустился и прутьями беспощадно лупил меня. Но я не чувствовала боли. Я вообще перестала что-либо ощущать. Мое тело и душа оцепенели в попытке принять случившееся. Закончив приготовления, я встала перед неподвижным телом возлюбленного, и оцепенение ушло, меня охватила дрожь. Тело бил озноб, руки безвольными тряпками повисли вдоль туловища, ноги подгибались. Как подкошенная гама[31], я упала на грудь Мандзю. До сих пор сдерживаемые рыдания вырвались наружу, и мой лисий вой разнесся по Долине Небес.
– Кааааай, кааааай, каааа… – Мне не хватило воздуха, голос сорвался. Я сделала новый глоток, чтобы тут же завопить вновь: – А-ааай.
Время забыло обо мне. Оно ушло, шагая тяжелой поступью, оставив меня в давящем шепоте дождя, посреди отживающего свой век цветочного поля, наедине с мертвым возлюбленным. Я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни холода в промокшей, вымазанной размокшей землей одежде. Завывая, я молила Мандзю проснуться. То ласкала, приглаживая на голове его длинные волосы, то растирала ладонями щеки. Ложилась рядом, прижавшись к холодной груди, в надежде услышать хоть слабое, глухое сердцебиение. Все напрасно. Тогда, не дождавшись робкого стука сердца, отказавшегося биться ради меня, я поднималась и с неистовой силой трясла Мандзю. Но он лишь безвольной тряпицей колыхался в моих руках. Спустя время я прекращала истязать тело тенина и с новой силой продолжала выть. Дни сменялись ночами, а дождь все лил, лишь изредка беря передышку. Тучи не расходились, плотнее собираясь в вороньи стаи. Едва вода успевала просочиться в землю, небо разрывал оглушительно трескучий гром. Следом по темному небу, искрясь, расползались змеи-молнии. И тогда с новой силой лил дождь, и ветер эхом вторил моему безутешному плачу. В те минуты мне казалось, что все живое покинуло нашу поляну и совсем скоро я сольюсь в смертном безмолвии Мандзю. Без еды и сна, оплакивая тенина, я провела три дня и три ночи.
На рассвете четвертого дня дождь прекратился и сквозь тучи появились робкие проблески солнечных лучей.
– Так вот кто терзает всех обитателей долины своим омерзительным воем. – На пороге минка стояла сама Аматерасу. – Три дня и три ночи ты не переставая орешь. Разве для этого я оставила тебя у хиганбаны?