Мы поднялись на чердак. Лестница была построена капитально, так что даже мне не пришлось делать над собой усилие, чтобы забраться по ней. Странно, но еще сохранилось сено, а в углу я нашел прялку и кудель. На прялке какой-то умелец вырезал солярные знаки. Я подозрительно покосился на Имлах. Если она все же кикимора, то не выдержит — вцепится в кудель. Для ихней сестры первое дело — пряжа и прочие бабьи радости. Но Имлах осталась к этому равнодушна, и я просто терялся в догадках. Значит, она не кикимора? Но и не человек, это ведь ясно. Тогда кто? «Не угадаешь, дурак»,
— услышал я у себя в голове ее злорадный голос. «Сама ты дура», — подумал я.
И тут я нашел в кудели нечто такое, из-за чего сразу забыл все наши склоки.
Я увидел мертвого домового. Он был совсем крошечный, ссохшийся, седенький, весь заросший волосенками и словно запутавшийся в кудели. Глазки у него были пустые, бесцветные, без зрачков. Он до самой смерти так и не закрыл их, все смотрел куда-то в потолок. И рот у него был полуоткрыт. Во рту поблескивал зуб. Он был легкий, как веретено. Я не хотел, чтобы Исангард или Имлах увидели его, и потому осторожно прикрыл его клочком сена.
— Я хочу есть, — заявил я очень громко. — Имлах, слышишь?
Она не успела ничего заподозрить, потому что Исангард тоже шумно потребовал пищи, и мы втроем спустились с чердака. На душе у меня было прескверно.
Имлах принялась шарить по полкам и довольно скоро обнаружила плетеную корзину, в которой сохранилось немного муки. Она сняла с гвоздя старенькое сито, просеяла муку и погнала нас с Исангардом за водой. Мы безропотно взяли ведро и отправились к речке, разговаривая по дороге.
— Даже не верится, — мечтательно сказал Исангард, скользя по глинистой тропинке под обрыв. — Я как будто попал в сказку… Мне мать рассказывала: печи, ухваты… У нас-то этого никогда не было. У нас были кони, седла, мечи. Мать была у меня деревенская, для нашего племени чужая… Я в детстве думал, что она просто сочиняет.
Исангард никогда не рассказывал мне, почему он ушел из дома. Иногда вспоминал свою мать — вот как сегодня. По его словам, она была красавица, тонкая, темноглазая. Ее звали Атвейг, и это же имя он дал своему мечу. Он называл меч своей подругой и говорил не «меч», а «спада». Возможно, то, что висело у него в ножнах за спиной, и было «спадой». Откуда мне знать, я не разбираюсь в оружии. Я знал только, что ЭТУ Атвейг он обожал и что никто из одушевленных существ, включая меня, никогда не пользовался таким его расположением. Впрочем, если бы он узнал, что я считаю Атвейг неодушевленным предметом, он бы меня прибил. Отчасти она действительно была живой, насколько это возможно для оружия.
Имлах замешивала тесто в старенькой глиняной плошке. Прядка желтых волос все время падала ей на глаза, и она мотала головой, отбрасывая ее. Мы с Исангардом сидели на неудобной горбатой крышке сундука и восхищенно наблюдали за ней. Если ею не восхищаться, она вообще работать не будет, вот мы и старались изо всех сил.
Имлах вдруг подняла глаза:
— А представляете, сколько вкусных вещей готовилось когда-то в этой плошке?..
Сказка, подумал я мрачно. Сказка детства моего Исангарда. Наконец-то он нашел ее. Только в сказке этой уже давно никто не живет.
5. МАЛЕНЬКАЯ ХРАБРАЯ ИМЛАХ
Следующие два дня я все время возвращался мыслями к тому, что увидел в заброшенной деревне и на старом кладбище. Кому это, кстати, пришла в голову умная мысль насадить бога на копье? Вот людоеды, честное слово.
Я размышлял, теоретизировал, сравнивал, иногда чересчур увлекался, и потому шаг мой утратил размеренность. Когда я цеплялся ногами за сучья и падал в канавы, Исангард ругался и угрожал бросить меня умирать одного на дороге, если я по глупости своей переломаю себе ноги. Впрочем, я ему не верил.
Мы так и шли: он впереди, я за ним, а сзади — Имлах. Создавалось впечатление, что мы идем вполне целеустремленно, но я-то понимал, что мы топаем наугад, и неизвестно еще, во что все это выльется. А девица с нами увязалась, я думаю, все же неспроста.
Я предполагал, что ее надоумил Гримнир — не знаю уж, кто он такой.
Исангард шел и шел по лесной дорожке своим ровным шагом, словно он никогда не уставал. Я знал, что он так и будет идти, ни разу не споткнувшись, пока внезапно не остановится и не объявит, что неплохо бы и отдохнуть. И тогда можно падать на обочину и ждать, пока он соберет костер и найдет воду для чая.
Мне все меньше и меньше нравилась местность, по которой мы продвигались. Во-первых, по обочинам опять возникла трясина, причем, еще более гнусная и гиблая, чем несколько дней назад. Это было целое море сплошной черно-коричневой жижи с маслянистыми лужами, которое то и дело бугрилось и булькало. Такое хоть кому испоганит настроение, а я вообще легко поддаюсь внушениям и потому приуныл. А во-вторых, у меня возникло… ну, предчувствие, что ли. Не скажу, что определенно стало труднее дышать, но что-то вокруг нас неуловимо изменилось. Словно бы в воздухе разлилось недоброжелательство. Словно кому-то очень не хотелось, чтобы мы тут шли. Хотя мы вели себя примерно и тихо, веток не ломали, живой природе без особой надобности урона не наносили.
Я не хотел, чтобы Исангард о чем-нибудь таком догадывался, что его терзать понапрасну. Поэтому я решил вслух ничего не говорить, а вместо этого подумал, обращаясь непосредственно к Имлах:
«Эй, ты… кто ты там… Это твоя работа?»
Она не ответила. Я мысленно заорал:
«Имлах! К тебе же обращаются, кикимора болотная!»
Я почувствовал злобный взгляд у себя на затылке. Проняло, значит. Прямо в ухо мне прошипел ее змеиный голос:
«Заткнись, лопоухий!»
Вот ведь навязалась нам на шею. Так хорошо без нее было.
«Ты чувствуешь, как что-то давит на нас, Имлах?» — подумал я и порадовался своей выдержке. Вежливый я все-таки, когда в этом возникает острая необходимость.
Она не успела ничего ответить, потому что неожиданно Исангард остановился. Поскольку я давно чуял недоброе и испугался ужасно, то сразу же подбежал и сунулся к нему под мышку. Имлах тоже подошла и прижалась к нему с другого бока. Липучка несчастная. Он положил руку мне на плечо.
— Смотрите, братцы, — сказал он негромко. — Вот мы и пришли.
Прямо перед нами лежала непроходимая полоса. Справа и слева приветливо булькала трясина — только и ждала, когда мы шагнем с дороги в сторону, надо полагать. Бревна, положенные поперек болота, были густо утыканы ржавыми шипами, высотой примерно в полтора-два дюйма, очень острыми (запросто подошву проткнут) и, что весьма возможно, ядовитыми. Это безобразие тянулось ярдов на двадцать. Дальше дорога шла в гору, и трясина заканчивалась.
— А ведь кто-то очень не хочет, чтобы мы шли дальше, а? — произнес Исангард, и по его голосу я понял, что он страшно доволен. Просто счастлив. На него это похоже.
— Нашел, чем радоваться, — буркнул я. — Надо поворачивать. Зря мы вообще ввязались в это дело.
— Мы еще никуда не ввязались, — возразил он. — Но скоро ввяжемся. Что ты там говорил про какой-то ключ?
Так и есть. Из моего бормотания под нос он каким-то образом выловил самое главное. Дурацкая привычка думать вслух!