— Но ты и твой брат… — Я покачал головой. — Вы потеряли их обоих?
— Он не мой родной брат. Он тоже потерял свою семью во время восстания, и мы с ним сблизились и защищали друг друга, и да, я потерял обоих родителей. Это было очень давно, и мой народ заботился, любил. Кормил нас и растил как своих.
— У меня нет слов. — Я сжимаю его руку, пытаясь утешить, зная, как тяжело терять семью. — Я рада, что они у тебя были, и ты не был один.
Что-то в моем тоне должно насторожить его, наверное, горечь, потому что Катон смотрит на меня с пониманием.
— Как ты?
Он рассказал мне свою историю, и в кои-то веки я решила рассказать о своей. Я киваю и отворачиваюсь, глядя на свою маленькую, бледную руку в его гораздо большей красной руке.
— Мои родители умерли, когда мне было пятнадцать лет. За день до моего дня рождения. У меня никого не было. Никому не было дела до того, что со мной происходит, никто не следил за тем, чтобы я была сыта, счастлива и здорова. Мне было очень одиноко, и я скучала по ним. Родители оставили мне деньги, и, поскольку я была уже почти взрослой, меня оставили в их доме на произвол судьбы.
— Талли. — Катон притягивает меня ближе, и я прижимаюсь головой к его груди, его ровно бьющееся сердце дает мне силы продолжать, пока он гладит меня по спине.
— Никому не было до меня дела, Катон. Я была совершенно одна. Я выжила, чтобы родители гордились мной, я сосредоточилась на учебе, стала лучшей из всех, но мне казалось, что этого недостаточно. Мне до сих пор их так не хватает. — Слезы наполняют глаза, и я пытаюсь их сдержать, но они все равно капают; слезы, которые я не проливала, даже когда узнала об их смерти.
Я никогда не плакала, словно оцепенела, когда была подростком, вынужденным слишком рано повзрослеть, как и он.
— Я не сомневаюсь, что они гордились бы тобой, Талия, мой человечек. Ты такая сильная и умная. Ты приспособилась выживать и стремишься сделать мир лучше. Я вижу это в твоей доброте и несравненной силе. Это нормально ‒ скучать по ним, — бормочет Катон, поглаживая меня по спине, когда слезы стекают с щек и падают ему на грудь, но он ничего не говорит по этому поводу. — Мне очень жаль, что ты была одна, и я ненавижу, что тебе пришлось пройти через это в одиночку.
Шмыгнув носом, слегка отстраняюсь, а Катон нежно утирает мои слезы и смотрит мне в глаза.
— Что с ними случилось? — наконец спросил он.
— Они погибли в результате несчастного случая, — шепчу я. — Глупый несчастный случай. В одну минуту они находились рядом, говорили о торте на мой день рождения, а в следующую — их не стало, и мир стал не таким ярким и гораздо более холодным.
Он кивает, как будто понимает, и я думаю, что так оно и есть.
Мы оба сироты.
— Ты больше не останешься одна, Талли, — обещает Катон, наклоняясь ко мне. Я невольно закрываю глаза, и Катон по очереди нежно целует каждое веко. — И я уверен, что они очень гордятся тем, какой женщиной ты стала.
Не знаю почему, но от этого я плачу еще сильнее, а он просто держит меня. Этот монстр, этот… этот человек, который должен ненавидеть меня за то, что я просто человек, бережно обнимает меня, пока я горюю по своим родителям. Он успокаивает и защищает меня, обнимая так крепко, что я впервые за долгое время начинаю чувствовать себя в безопасности.
Постепенно я успокаиваюсь, и неловко чувствую себя, сгорая от стыда из-за своей вспышки, поэтому, отстранившись, избегаю его взгляда и прочищаю горло. Пожалев меня, Катон сжимает мою руку и отпускает, оставляя между нами пространство. Катон, вероятно, знает, что мне это нужно, учитывая, как я себя чувствую. — Как насчет того, чтобы поесть, а потом ты поможешь мне с моими исследованиями? — предлагает он, и я резко вскидываю голову. Как он узнал, что мне нужно снова заняться исследованиями? Обратиться к логике, чтобы обрети уверенность и надежность?
Потому что он тоже так делает — я вижу это в его понимающих глазах.
— Я была бы рада, — пробормотала я.
⁓
После еды в дружеском молчании Катон приводит меня в лабораторию, показывает, на что он возлагает надежды в своих исследованиях, и я помогаю ему с образцами. Я как раз проверяю один из них, когда замечаю, что он наблюдает за мной. Катон смотрит на меня не с тревогой, как будто я могу испортить его эксперимент, а с теплотой.