Кай отстранил женщину и вошел, хрустя сухой соломой. В углу, за загородкой топталась коза, с печи уставились на пришельца три пары блестящих глаз, круглых от любопытства.
Грубо сколоченный стол, сундук вместо лавки, лестница из горбылей прислонена к темному проему, ведущему на чердак.
Небогато.
Кай сунул хозяйке архенту, скинул плащ и сел за стол, задвинувшись в угол, в самую тень. Масляный светильник чадил и потрескивал, освещая в основном сам себя.
Разглядев серебряную монету, женщина успокоилась и захлопотала вокруг позднего гостя — выставила перед ним чистую миску, протерев ее передником, наскребла овсянки из горшка, отрезала ломоть хлеба.
Кай принюхался, повертел носом. В последнее время он ничего толком не мог в себя запихать. Есть хотелось ужасно, но вид пищи вызывал отвращение. Хлеб — и тот в горло не лез.
Пока он ковырял овсянку, залитую духовитым козьим молоком, хозяйка накинула кожух и вышла во двор, обиходить кобылу.
Дети на печи зашевелились, повысовывали головы, начали шушукаться. Кай глянул на них равнодушно, зачерпнул каши, попробовал проглотить.
Не лезет.
— Слушай, свари мне супу, — попросил он, дождавшись, когда стукнет дверь. — Я тебе дам еще денег, много. Супу хочется.
Накатила усталость, такая сильная, словно он не ехал неделю по относительно ровной дороге, а тяжко работал. Тело болело, как избитое.
Хозяйка пожала плечами, кивнула. Поковырялась в ивовой корзине, достала несколько луковиц, муку из ларя.
Пряностей в этом бедном доме, конечно же, не водилось.
Коза в углу возилась, постукивала копытами, дергала солому из подстилки.
— Одна живешь, — сказал Кай, чтобы не молчать. — Что так?
— Муж с борти упал о прошлом годе, — неохотно ответил женщина, стуча ножом. Резко запахло луком, Кай поморщился. — Сгорел в единый месяц. А чего тебе?
— Как же ты тут одна справляешься?
— Да пропросту, что же сделаешь. Зимой тяжко, но держимся, а дров свекор подкинул.
Жареный лук шкворчал в масле, в горшок сыпанули муки.
Дети заныли, подталкивая друг друга локтями и норовя соскочить вниз.
— А ну цыть, оглоеды! — прикрикнула на них мать. — Вы-то супа не заслужили, бездельники.
— Ну мамаааа… — нудела старшая девочка с крысиными светлыми хвостиками, свешиваясь едва не по пояс. — А чего ему супу, с маслом, а нааам… вон он какой здоровый!
— Будете приставать, приедет Шиммель и заберет вас! — пригрозила хозяйка. — Посажу в мешок и отдам, не пожалею, разрази меня сто чертей и сивая кобыла!
Кай насторожился, прислушался.
— Кто это, Шиммель? — спросил он, стараясь не выдать своего интереса. — Я не местный…
— Вижу, что не местный, местный разве поехал бы в такую темень, да еще осенью… — женщина отложила ложку, принюхалась. — Да так, сболтнула я в сердцах. Эти обормоты к ночи всю душу повытрясут. Не слушайте ерунду всякую, господин.
— Шиммель на сивой лошади ездит! — пискнули с печи, — Она сама, как скелетина, из ноздрей огонь пышет!
— Шиммель — убивец страшный, пьет людскую и звериную кровь, взглядом леденит…
— Глаза у него, как плошки, совиные, во тьме видит! Удальцы лесные ему в жертву лошадиную голову приносят, а он им силу дает, кровушки насосавшись!
Хозяйка с раздражением гремела посудой, потом схватилась за огниво и бересту. Дрова не хотели разгораться. Искры сыпались и гасли в сухом мху. Огонь задыхался, не родившись. Каменные стенки печи выстыли изнутри, чадила потухшая лучина около прялки. У Кая зазвенело в ушах, предметы начали расплываться.
— Замолчите уже, окаянные! — женщина повернула к Каю перемазанное мукой и сажей лицо. — Городят, сами не знают, что. Свекор наплетет им… Это все дела разбойничьи, страшные, а он, всем известно…
— …сам в разбойниках ходил и душегубствовал! — ликующе завершила старшая девочка и уставилась на гостя.
— Да заткнетесь вы, стервецы мелкие! — взвыла доведенная до отчаяния мать и запустила на печь ухватом.
Наверху захохотали и заухали на разные голоса, не хуже стаи болотных привидений…
— Сладу с ними нет, — слышал Кай словно из-под воды. — Помогите, добрый господин, огонь разжечь. Не любит меня эта печь, гаснет и все тут. Холодная, как могила.
Кай пошевелился, пытаясь подняться. Пламя в светильнике трепыхнулось и умерло. Слабое мерцание в раскрытом зеве печи сменилось чернотой.
Стало очень тихо.
Хозяйка всхлипнула и в который раз ударила кремнем о кресало.
Судорожно втянула воздух и попробовала снова.
Ворох искр. Слабый белый дымок. Темнота.
Кай неторопливо выбрался из-за стола.
Напуганная женщина услышала шорох, выронила огниво и отступила назад, закрыв руками лицо.
— Осторожно, — сказал он. — На ведро наткнешься.
Тьма оказалась проглядной. Кай ясно видел очертания предметов и слабо подцвеченные золотым контуры женского силуэта. В висках стучало, сердце прыгало, как после порции хмельного.
Хозяйка заскулила, продолжая отступать. Ведро опрокинулось, плеснула вода. Дети сидели тихо, как мыши.
— Вот что, — Кай разозлился. Вот дура! — Я пойду наверх и спущусь через шестую четверти. Свари мне суп. Я не знаю, как ты это сделаешь, но я хочу жрать, черти полуночные! И ты мне его сваришь.
Он растянулся на чердаке, на чем-то сухом и колком, уставившись в сизое небо, плывущее и пляшущее над ним. Крыша больше не служила помехой взгляду.
Мысли метались и гасли, как искры в печи.
…взглядом леденит… пропищал в голове детский голосок… убивец страшный…
Внизу стучали, шептались, грохнуло и разбилось что-то глиняное. Заплакал ребенок. Потом все стихло, потянуло сквозняком.
Кай понял, что замерзает, плюнул и спустился обратно. Его встретила одна коза, неприязненно зыркавшая через загородку. Вокруг тела животного тоже золотилось неяркое сияние.
— И ты меня боишься, дурища стоеросовая, — парень протянул руку.
Коза замекала, отпрянула, перескочила через перегородку и умчалась в распахнутую дверь, стуча копытами.
В пустом холодном доме оставаться не хотелось, и Кай выехал в ночь. Приведет испуганная тетка односельчан с дубьем — кому охота?
Добравшись до кромки болот, он остановил кобылу, задумался.
Деревянная осклизлая тропа вела вглубь трясины, но выглядела достаточно надежной на вид.
В лунном свете поросшие мхом и осокой кочки казались твердой землей, ступишь — и иди себе.
Чудовы луга, так говорили местные.
Ступишь — и потонешь вместе с лошадью, концов не сыщут.
Не сыщут.
Кай привык бродяжить, с самого рождения — в седле, в дороге, редкие остановки в трактирах, в фортах, черт знает, куда занесет на следующий день. Толкнулось воспоминание, размывчатое, как из прошлой жизни, как не с ним бывшее… Горит камин, и Вир, живой, мрачный, усталый, сидит около огня, вытянув ноги.
Очередной форт, в гарнизоне которго можно переждать очередную зиму.
— Холодно, — ноет Кай, совсем еще мелкий.
И сыро, и овсяная похлебка на ужин, и злющий повар, и скользкое бревно во дворе, где тренируют мальчишек с деревянными еще мечами…
— Потерпишь.
— Я б во дворце пожил, — Кай смотрит в огонь и щурится, стараясь высмотреть саламандру. Трактирные байки: будто саламандры живут в языках пламени, в огне спят, огнем питаются.
Кто огненную змею увидит — век счастлив будет.
Нет змеи.
— Дворцы все заняты, — Вир возится с прорехой на крутке, тянет дратву, что-то там не ладится у него. — Вот вырастешь добрым рыцарем, пойдешь служить самому государю Лавенгу, или кому-нибудь из высоких лордов, насмотришься.
Он критически оглядывает дело своих рук и дергает краем рта.
— Если раньше не сдохнешь.
— А я слышал, у дролей город есть, где дома один краше другого. Да только в тех домах ни души. Заходи, кто хочешь, живи.