— Что кушать? Не понимаю. То, что вы даете мне — не еда, а питье.
— Это — моя пища. С тех пор, как я потерял последние зубы, я питаюсь только вот этим «Элексиром долгой жизни».
— Какой скверный цвет и отвратительный запах! — проворчал Чуффеттино, зажимая нос и проглатывая залпом элексир, точно это было касторовое масло.
— Тебе нравится? — спросил старец, который с видимым наслаждением медленно опорожнил свой стакан и тщательно облизывал свои губы и усы.
— Очень хорош… — еле успел пробормотать Чуффеттино, а в следующую затем секунду он вскочил со своего места с исказившимся болезненной гримасой лицом: внезапная, мучительная судорога желудка заставила его вернуть на белоснежную скатерть стола весь проглоченный им «Элексир долгой жизни». — Очень… очень… ой, ой… ой…
Старец помертвел. Он грозным жестом протянул свой длинный тощий указательный палец по направлению к Чуффеттино:
— Что?!.. Что ты сделал? — произнес он полным негодования и угрозы голосом.
— Что делать! В конце концов, вы сами виноваты… приглашать гостей и заставлять их пить такую…
— Что?!? Ты осмеливаешься?
— Да, да, — с жаром продолжал мальчик, — и сейчас я еще более голоден, чем раньше? Вы должны дать мне за это крылышко цыпленка или кусок колбасы…
— А! Хорошо. Ты получишь.
С этими словами старец подошел к Чуффеттино, взял его под мышку и потащил его через Город Ученых к городским воротам. Там он передал его уже знакомому нам сторожу.
— Выбросьте за ворота этого круглого идиота, — сказал он ему. — И если только когда-нибудь он снова попробует сюда явиться…
Сторож взял Чуффеттино и, как какой-нибудь мяч, далеко забросил его на соседнюю луговину.
— Умираю, — произнес мысленно наш герой, падая в мягкую траву… — Прощай, мама… прощай, отец!..
И решив, что он уже умер, Чуффеттино… крепко заснул. Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко на безоблачном небе.
Глава десятая, в которой Чуффеттино объявляет, что он сын банкира, и потом соглашается… за 4 сольда и стакан вина задушить Мелампо
— Вот что случается с такими неучами, как я, — ворчал себе под нос Чуффеттино, удаляясь от Города Ученых. — А хуже всего то, что я ничего не ел! И поделом мне, потому что, если бы я слушался папы и учителя, то все было бы по другому, зато когда я теперь попаду домой, то вот уж буду старательно учиться и слушаться!! Отец и мама будут плакать от радости, что у них такой хороший сын… А когда вырасту — получу великолепное место и буду загребать золото лопатами! А жители Коччапелато будут охать и ахать от изумления и говорить: «Посмотрите, ведь, это наш Чуффеттино — тот самый Чуффеттино, который раньше был таким сорванцом, таким лентяем! А теперь он председатель Совета Министров! Что за удивительный талант!» Да… А что же я сделаю на свои миллионы?!. Прежде всего куплю отцу новую пару всю из серебра и золота, а мамочке — серьги с блестящими, как солнце, камешками… А сам я ничего не буду есть кроме сливочных пирожных и буду спать на перине! А! вот, наконец, какая-то мельница. Тут-то уж мне наверно дадут поесть.
У порога мельницы, к которой подошел наш мальчик, стоял, заложив руки за спину и покуривая из старой алебастровой трубки, сам мельник. Чуффеттино подошел к нему.
— Добрый человек, — сказал он ему, — не дадите ли вы мне немножко хлеба с маслом и колбасы?
— Нечего сказать, ты довольствуешься немногим, — ответил мельник, смеясь. — Но скажи мне, пожалуйста, — почему это я должен дать тебе хлеба, масла и колбасы?
— Почему?! Очень просто: потому что мне очень хочется есть.
— Но ведь я, когда мне хочется есть, не прихожу к тебе и не прошу, чтобы меня покормили.
— Это правда, — пробормотал Чуффеттино, слегка смутившись, — но я думал…
— Если тебе всего этого так хочется, то ты можешь заработать.
Чуффеттино сделал гримасу.
— Что же я должен сделать? — спросил он.
— А вот что: у меня испортился сегодня мельничный жернов, помоги мне его починить.
Чуффеттино опять сделал гримасу.
— Ну, это дело совсем не для меня, — сказал он, — тут нужен рабочий…
— В таком случае, милейший мой миллионер, оставайся со своей гордостью, а я останусь со своим хлебом.
— Очень великодушно с вашей стороны, нечего сказать!
— А тебе разве не стыдно в твои годы, здоровому и крепкому, не хотеть ничего делать?
— Но если я никогда не чинил жерновов и не желаю портить рук такой работой.