А отец его, сильно пивший сутки, вдруг почувствовал что-то неладное, сидя в любимом кабаке. Как будто что-то толкнуло его в грудь, да так, что сердце защемило. И мимолётная тревога коснулась его, и посреди ночи в смраде и дыму, в пьяном угаре заведения Карло протрезвел, как будто не пил никогда. Он поскрёб грязными ногтями растительность на груди и, даже не допив, поспешил на улицу. А на улице было прохладно и даже холодно. И собака выла как-то паскудно невдалеке, и во всём читалась тревога: и в бездонном небе с его дурацкими звёздами, и в круглой до идиотизма луне, везде жила и дышала тревога.
Карло подхватил свою шарманку и чуть ли не бегом кинулся домой. Задыхаясь, он открыл дверь, вошёл в помещение и застыл в темноте, как бы боясь кого-то вспугнуть. Но томилось сердце старого музыканта, и не выдержал он паузу, залез в карман, достал спички и зажёг одну из них. И первое, что увидел шарманщик, был белеющий листочек бумаги, прислонённый к горшочку, который стоял на столе.
Карло взял бумагу и, пока не догорела спичка, успел прочитать:
«Папаша, у меня неприятности, позаимствовал у вас деньжат. Не взыщите. При встрече верну. Ваш любящий сынок Пиноккио».
Спичка потухла, и Карло погрузился в темноту и стоял так долго, всем сердцем ощущая холод жизни. Затем в его мозгу затеплилась надежда, и он опять зажёг спичку, но, увидев вывернутую половицу и пустой горшочек на столе, музыкант не выдержал.
Он уронил шарманку, повалился на пол и заплакал горькими слезами. А затем медленно пополз к выходу, так как оставаться в этом осиротевшем доме у него не было сил. И только выбравшись на улицу, шарманщик закричал, не сдержав стон души. Да так закричал, что проснулись все соседи, заплакали дети, залаяли собаки и перепугалась всякая домашняя живность.
Проснувшиеся люди крестились, а в небо, прямо в круг жёлтой луны, летел крик. И кричал папа так, чтобы сынок его услышал, где бы ни находился.
— Убью, сво-олочь! — орал Карло, комкая прощальное письмо сына. — Убью, сво-олочь!