— Ха, — радостно сказал сторож, беря банку и рассматривая её, — экий у вас замысловатый инвентарь.
Он выпил всю воду, до капли. А когда поставил банку на землю, то увидел перед своим носом полный и незамысловатый, а самый что ни на есть обыкновенный стакан с водкой.
— Пей, дядя, — сказал хулиган.
— Ну, нет, — улыбнулся сторож, и погрозил ему пальцем, — хрен тебе, не буду пить, хоть убей.
— Понятно, — сухо произнёс чернявый, доставая обрез, который было уже спрятал. — Значит, угощение тебе наше не нравится, стаканы тоже. Видать, и компания тебе наша не по душе. Подлец ты, дядя. А за подлость твою для начала прострелю тебе ногу, а потом мы тебя утопим. Так-то.
— Да что ты такое говоришь глупое, — схватил стакан Паскуале, — совсем ты ещё молодой, шуток не понимаешь. Вот в газете «Сад, огород» на последнем листе всегда печатают шутки, я страсть как люблю их читать. Вот одна…
— Пей, — оборвал его хулиган, — и без разговоров.
Сторож тяжко вздохнул и опять стал медленно цедить водку, прилагая к этому немалые усилия.
— Ты не проливай, не проливай, — следил за процессом хулиган.
Наконец, стакан был опустошён, и разные весёлые шутки стали приходить в голову Паскуале Гальдини, а вместе с ними пришло и неприятное ёканье в живот.
— Какая забавная это штука, — сказал сторож, пытаясь встать на ноги.
— Это ты о чём, дядя? — спросил пацан, помогая ему встать.
— Это я о ногах, вроде как они мои, а вроде их и нет вовсе. Ничего не понимаю, — ухмылялся Паскуале, глядя на свои ноги. — А ну-ка, эй, вы там, внизу, а ну, прекратить вихляться.
Но ноги его не слушались и вихлялись самым вызывающим образом.
Сторож с трудом удерживал равновесие, держась за стену сарая.
— Экий ты, дядя, танцор, — смеялся чернявый хулиган. — Глянь, как ты откаблучиваешь.
— Молчи, болван хулиганистый, — нагло заявил Паскуале, — что ты понимаешь в танцах. Тебе бы, дураку, только со… со… собак ст… ст… стрелять, — какая-то жуткая икота взялась в организме сторожа непонятно откуда и присоединилась к резвости слабых ног и неприятному ёканью в животе. Но, несмотря на все физиологические трудности, Гадьдини продолжал: — Нихр… нихр… Ни хрена ты не смыслишь в хор… хореографии, а туда же, рассуждать о танцах.
— А зачем же ты сюда всё-таки пришёл? — вдруг спросил хулиган.
— А потому как я есть… Как я идей… я есть идей…ный!
— Продолжай, — сказал Чеснок.
— Сейчас хлопнется, — задумчиво произнёс Серджо, — вишь, какой он гуттаперчевый, а всё одно, хлопнется.
— Ну, так зачем ты сюда пришёл? — не отставал Чеснок.
А Паскуале, мужественно попирая все законы сэра Ньютона, принимал самые замысловатые позы и, презирая гравитацию, отвечал:
— Я идейный борец с пьянством… с пьянством… с пьянством. А потому как… выс… выс… выс… выследить и доложить куда след… след…
— Понятно, куда следует, — догадался Рокко.
— Да-с, Кудас… следует.
И как ни крути, а слабы ещё люди против гравитации и природы. И упал Паскуале. Правда, его рука ещё пыталась карябать жёлтыми ногтями доски сарая. А сам уже терял последние капли рассудка. И когда упал полностью, произнёс:
— Так как я идей… — и стих.
— Всё, — прокомментировал Чеснок, — готов.
— Умер? — уточнил Серджо.
— Не-а, обмочился. У них, у пьяных, это завсегда присутствует. Традиция.
— А-а, — понятливо сказал Серджо. — Ну так что, топить его будем?
— Пока нет. Буратино придёт, пусть решает.
А когда пришёл Буратино, он несколько секунд рассматривал спящего сторожа, а потом сказал:
— Рано или поздно это должно было случиться. Нам всё равно пришлось бы сотрудничать с полицией. И визит этого урода просто ускорил процесс.
— А может, в море его, и дело с концом? — предложил Рокко.
— Рокко, — улыбнулся Буратино, — всех добропорядочных граждан топить — моря не хватит. Не этот, так следующий нас заложит.
Сказав это, Буратино пошёл поговорить с околоточным насчёт ежемесячных отчислений в пользу околотка.
А к вечеру синьор Паскуале Гальдини, сторож угольного склада, очнулся. Красота природы стояла вокруг необыкновенная. Красный круг солнца устало сползал в море, горы слева и справа зеленеют свежей, не пожухшей ещё от жары, зеленью, море было тихое, как пруд. В общем, красота. А за дощатой стеной гудело что-то промышленное.
— Где я? — спросил сторож, не узнавая своего голоса и тела тоже, и штанов своих, ставших вдруг чужими и неудобными.
— На курорте, — ответил кто-то ехидный.