— Да иди ты, — не поверил Пиноккио, — неужто и коз употребляют?
— И коз, и овец, и ослиц, вот про лошадей не слыхал, врать не буду.
— Да-а, — опять сказал Буратино и почесал затылок, — любопытно всё это очень.
— И приятственно очень — добавил Крючок.
— Ну а третий твой случай? — спросил Пиноккио, помолчав.
— А третий и вовсе прост. Да и был недавно. Я у мамки тогда ночевал, захожу их проведать, деньжат там дать или ещё чего. В общем, вышел вечером, солнце уже почти село, я пошёл курей запер, по огороду прошёлся, стал, закурил. Гляжу, какая-то зараза редиску тырит, а темно уже, я только тень и различаю, ну я, ясное дело, к сараю за вилами, схватил их и тихонько подкрался к гаду да как рявкну: «А ну, гад, ложись на землю, а то вилами к забору пришпилю». Ворюга и лёг. И давай гундосить и рыдать. Тут-то я и признал соседскую девку Анжелку. А она хнычет: «Отпусти ты меня, дядечка Лука». А я ей: «Э, нет, воровка, смерть твоя пришла. Сейчас я тебя буду вилами до смерти колоть». А она мне: «Простите, я больше так не буду у вас редиску воровать». А я ей: «А зачем же ты, подлюка, на чужом огороде редиску воруешь, когда у тебя целый огород этой редиски?» А она мне: «Так ваша вкуснее, не горькая, а наша на продажу». Я ей: «Вставай, поведу тебя по всей улице и ославлю, как воровку. Пусть все соседи знают, с кем рядом живут». Она рыдать ещё пуще, аж убивается: «Не надо, дядя Лука, сделайте со мной что хотите, только не ославляйте перед соседями». Ну тут я, конечно, призадумался, какой от неё прок в любовном деле, ноги, как у кузнечика, длинные, нескладные, сисек нет, зад, как у пацана, ей всего-то тринадцать лет, но я, что ни говори, всё-таки добрый: «Ладно, говорю, пошли». Ну завёл я её в курятник, поставил и оприходовал. Хоть и костлявая, а всё-таки баба. И знаешь, меня сначала совесть мучила, мол, ещё девка. Какой там, она уже и не целая была. Говорю: «Где же ты, шалава, преуспела уже?». А она, коза, хихикает: «Я уже не впервой на воровстве попадаюсь, да и соседский Пьетро мне за это дело один раз коробку леденцов дарил». Вот так-то.
Лука замолчал.
И Буратино несколько секунд осмысливал услышанное, а потом произнёс:
— Так говоришь, соседский Пьетро её за банку леденцов уговорил?
— Ну так она мне сказала, а сбрехала или нет, не знаю. Да, честно говоря, есть у меня смущение одно, что она и без леденцов согласная будет. Она же, шалава, у меня на глазах росла. Обычно мелкота на завалинке вечером соберётся лясы поточить да потискаться, она завсегда на таких посиделках присутствует. Ну, там, слово за слово, девки с пацанами в шутку лаются, и вот какой-нибудь самый шпанский кент самой языкастой девке подол и задерёт. Девка, ясное дело, в слёзы и мамке жаловаться бежит, а Анжелка не-е, ни в какую, только хихикает да ещё злее языком трекает. Распутная — одно слово.
— Понятно, — какие-то сумбурные странные мысли закружились в голове у нашего героя и принесли ему в душу смущение. И вот, превозмогая это сладковато-приторное смущение, Буратино произнёс: — Лука, а ты не мог бы с ней договориться, чтоб она сюда пришла. Пообещай ей там чего-нибудь, конфет, лимонада, пирожных, денег, что ли.
— Да на кой она тебе, там и смотреть не на что, словно вобла сушёная. Глаза одни шальные да ноги невесть какой длины, что ходулины, — искренне удивился Крючок, — давай я тебе хорошую девку приведу. Можно поопытней, можно и молодую. Хочешь шлюху, а хочешь и порядочную какую, но порядочной денег нужно больше, порядочные девки с нашей улицы за два сольдо не согласятся.
— Да нет, — отвечал Пиноккио, — мне нужна именно эта девчонка.
Буратино не мог признаться приятелю, что перед более взрослой женщиной он будет выглядеть в этом вопросе законченным лопухом. А Буратино страсть как не любил выглядеть лопухом.
— Хозяин-барин, — сказал Лука, — мне-то что, у меня поговорить с Анжелкой язык не отсохнет. Но гарантировать, что я её уболтаю, не могу. Кто этих баб знает, что там у них в ихних курятниках творится.
— Всё равно поговори, — настоял Буратино.
— Твоё дело, любовь она, конечно, штука тонкая, может, тебе именно такая конструкция по душе, чтобы сала на ней не было. Да я и сам дюже толстых не жалую. А Анжелка, она же чистый лисопет, как у почтальона, и в смысле горячности чувств никакая, только ойкает, как заводная кукла, что в аптеке стоит.
— Ну хоть симпатичная? — начал сомневаться Пиноккио.
— Да не крокодил, конечно, глаза у неё ничего себе, нос, опять же, имеется, губы там всякие, руки. Вроде и не урод. А ноги как хворостины, и рёбра можно пальцем пересчитать, хоть спереди считай, хоть сзади.