Мне и в голову не приходило взять его на руки — пусть школа будет суровой, если он собака, достойная Севера.
Эскимосы выбирают себе упряжки следующим образом. Щенков-сук они пристреливают всех, кроме одной на всю будущую свору, самой рослой и красивой. Кобельков нарочно нещадно избивают. Если щенок скулит, просит пощады, валится кверху лапками, его выбраковывают; если он огрызается, нападает на бич, несмотря на удары, ему оставляют жизнь. Чукочу оставили бы жить. Представьте себе, щенок шел среди опасных запахов, среди следов медведей и росомах по болотам, сопкам, курумам, порой едва полз, летел вверх тормашками, вставал и шел, а попросил об остановках не ранее, чем заболел.
… Придя в лагерь, он взглянул на моих завтракавших товарищей тусклым дымным взглядом и упал.
Я поздоровался, скинул рюкзак, промокший от крови сохатого, залез в камеральную палатку за левомицетином и засунул таблетку прямо в глотку слабо сопротивлявшемуся Чукоче. После этого сел выпить чаю и спеть хвалебный гимн собаке в лице безжизненно распростертого Чукочи.
Не я первый, говоря заведомую чудовищную ложь, рассчитываю на какой-то процент веры в нее. Я врал, как сивый мерин: щенок преследовал сохатого пять, десять, пятнадцать, нет, двадцать километров, не знаю даже точно сколько. Сутки? Чукоча выгнал его прямо под выстрел, взвился, как сокол в небеса, и упал вместе с сохатым, вцепившись мертвой хваткой в горбоносую морду. В доказательство я вытряхнул из рюкзака мясо и тыкал пальцем в спящего щенка.
Ей-богу, даже у теток, у которых чувство справедливости находилось в атавистическом состоянии, на глаза навернулись слезы величиной с мой кулак.
Один только Игорь спрятал недовольство в усы, но я решил завоевать его ревностным служением долгу.
Чтобы закрепить успех, показал на карте, где находится остальное мясо, и пошел за ним вместе с другими, не передохнув, — это означало, что с маршрутом, уже сделанным мною накануне, я пройду семьдесят пять километров без сна с одним холодным ночлегом (двухчасовым костром для чая) примерно за сорок часов. Никто не протестовал. Все понимали — речь идет о Чукоче: любишь кататься, люби и саночки возить, — и я пошел.
Этот поход дался мне с таким большим трудом, что я не выкурил ни одной сигареты, все время прислушиваясь к своему внутреннему ритму: не подведи, сердце, легкие, ноги, не расслабься.
Когда мы возвратились следующим утром в лагерь, Чукоча все еще спал, а тетки умиленно поглядывали на него, разговаривая вполголоса. Я понял: все в порядке.
За четверо суток, которые мы отсутствовали, кое-что переменилось. Получили радиограмму. В ней предписывалось Вите ехать с дипломатической миссией в Магадан — хитрить, ловчить и объегоривать местные власти, так как у нас существовал еще отряд в Сусумане, обездоленный руководящими милостями и вечно жалующийся, что у него не хватает таких необходимых вещей, как техника, деньги и жевательная резинка.
Институт, который оказал мне высокую, без всякой иронии, честь временно сотрудничать с ним, поражал меня порой резкими диссонансами своей органики. С одной стороны, эта высокопрофессиональная организация обладала устойчивым авторитетом (Игорь, мой напарник, в прошлом году открыл драгоценные металлы в какой-то африканской стране), но, с другой стороны, обладала таким же устойчивым умением стрелять не в ту сторону. Если партия работала где-нибудь на мысе Шмидта, то начальник партии, по повелению высокопоставленных администраторов, находился в Чите.
Руководство института действовало по собственному опыту и считало, что чем дальше руководимое звено, тем легче его направлять. Этот опыт внедрялся и для руководителей всех других рангов. Идеальным считался случай: начальник на Северном полюсе, подчиненные на Южном или: он — в Аргентине, они — на Украине и т. д. Тем не менее геологи всего Союза добиваются чести работать в институте.
Поэтому Витя, постращав нас длинной рукой Воларовича и недремлющим оком Флерова, отбыл с многими пересадками строго на юг, на расстояние в полтора пальца по двухмиллионной карте.
Все вздохнули с облегчением.
Далее, в связи с тем что разбилась с отъездом Вити одна маршрутная пара, планы наши были несколько пересмотрены.
Мы выпросили на прииске вездеход и забросились втроем — Николай Иванович, Иван и я — на сто километров в бассейн Перистого. Я должен был вернуться вместе с вездеходом. С нами, конечно, был Чукоча.
Диспозиция Николая Ивановича была такова: пока я был у него в распоряжении, то есть имелись в наличии лишняя спина и ноги, отойти на максимальное расстояние от базового лагеря, разбить промежуточный и из него отработать десятидневный кольцевой маршрут. Затем вернуться и отработать радиальные. Я нужен был, чтобы перенести бутор и запас провизии, после чего мог отправляться восвояси. Я бы не упомянул об этом походе, если бы в водораздельной долине трех речушек не увидел первый раз в жизни волка.
Дело было так. Мы разбили лагерь на терраске, уступом возвышающейся над широкой долиной. Долина представляла собой болотный бульон, из которого формировались течения трех рек, уже в середине полноводных: хочешь — сплавляйся по ним на резиновой лодке, хочешь — тони. Ребята спали в палатке, а я бодрствовал у костра, чаевничал, смалил с удовольствием махру; ветер дул из долины на меня. Решил не спать: отчасти оттого, что не хотел расслабляться, но главным образом потому, что маршрутная палатка, рассчитанная на одного, едва вмещала двоих, а третий бы сделал всем троим из сна кошмар.
Было три часа утра. Солнце оживило бледно-зеленую тундру, сделало ее поэтичной и музыкальной. Тотчас, угадав свое место в партитуре, захвастались куропачи, раскудахтались куропатки — их было видимо-невидимо, мхи стали дыбом от их обилия. Чукоча слушал их хор с высокомерным равнодушием, лежа на боку. Ведь четыре их собрата варились в котелке над костром, а Чукоча был главным действующим лицом в пресечении их существования; ему бы вот тигра найти — он бы не испугался.
Вдруг Чукоча навострил уши, сел и внимательно уставился на восток. Я лениво проследил за его взглядом и тоже сел; с востока ковыляло желтовато-серое пятно, и я подумал с досадой, что это важенка и ее придется хлопнуть, возни с разделкой не оберешься, а мне часа через три уходить — ждут вездеходчики. Но что-то в ее походке удивило — олени так не ходят. Солнце ослепляло меня, и я не сразу разобрался в истинном положении вещей. Лишь когда животное, скрывшись за бугром, неожиданно выскочило в пятидесяти метрах от меня, понял, что передо мною волк. Я в восхищении замер. Ростом он был с небольшого оленя, несмотря на то что прихрамывал: видно, попал в забытый с весны песцовый или, хуже, в росомаший капкан. Волк вел себя очень свободно, вид имел деловитый и в своих серых оборванных галифе был далеко не франт, а походил на пьянчугу, спешащего поутру к пивному ларьку. Временами какой-нибудь зазевавшийся куропач возмущенно тарахтел в трех метрах от него, и волк делал игривый выпад в его сторону: смотри, мол, кому-кому, а тебе я еще шею сверну, несмотря на свои три лапы. Он был, видно, в своих владениях и хозяйски рыскал по сторонам, но непорядка и изменений не находил. Приподнял лапу на какой-то кустик, глуповато повертел лобастой башкой и вновь деловито заспешил — некогда.
Чукоча заинтересованно смотрел на меня и даже нетерпеливо подтолкнул носом карабин, но я помахал у него перед мордочкой пальцем и сказал: