А стоявший рядом моторист Инрын сказал:
— Ты бы, Мэмыль, ещё раз в газете его нарисовал! Тогда всё-таки помогло немного. Он всё-таки недели две тогда поработал как полагается, не отлынивал.
«Ну, хорошо, — думает Кэнири, — если люди не хотят забыть, как меня опозорил этот вредный старик, так я напомню людям, как он сам опозорился. Он меня в газете стукнул, и я его в газете стукну. Почешется тогда! Вамче правильно мне сказал — от разговора каждый может отмахнуться. А заметка в газете — это уже не разговор, от неё не отмахнешься. Две недели номер в клубе висит, все прочтут. Все до единого — у нас, слава богу, кроме Мэмыля, неграмотных нет. Да ещё и ответ придется старику держать — в следующем номере обязательно должен быть ответ, такой у них порядок. Что он сможет ответить? Был такой факт? Был, все видели. И тетрадка в библиотеке сохранилась, Аймына её в шкафу запирает вместе с книгами. В той тетрадке подпись эта самая — «Мымыль» — налицо! Вещественное доказательство! Нет, не отвертится старик, никуда не уйдет. Значит, «факты, изложенные в заметке, полностью подтвердились»! Позорные это факты? Можно в наше время цепляться за старое, срывать ликвидацию неграмотности? Нельзя! Вот, значит, и придется тогда старику признаваться в своем позоре».
И в один прекрасный день Кэнири принимается за составление заметки. Он так увлекается этим, что даже забывает на время о собственных неприятностях. И о том, что нужно работать, тоже забывает.
* * *Кэнири не стал бы, конечно, корпеть над заметкой, если бы знал, какое решение принял Мэмыль на своей любимой сопке.
Всё свободное от колхозной работы время старик уделял теперь учению. «Я думала, что еду на каникулы, — говорила Тэгрынэ, — а попала на педагогическую практику!»
Она не могла нарадоваться успехам отца — так быстро овладевал он грамотой. Когда пришло время возвращаться в Хабаровск, она передала своего ученика попечению Валентины Алексеевны — школьной учительницы.
— Теперь, — сказал Мэмыль, прощаясь с дочкой, — можешь писать мне про всё. Все сердечные тайны можешь сообщать: кроме меня, никто не узнает. Сам теперь буду твои письма читать, никого не буду просить. Только поразборчивей пиши
Главное, что мешало ему раньше, заключалось, видимо, в том, что он не понимал, для чего существуют буквы. Он хотел, чтобы его научили читать, хотел сразу проникнуть в смысл книги. А его пытались учить каким-то значкам, изображающим, как ему казалось, бессвязные, бессмысленные звуки. Азбука, вместо того чтобы стать дорогой к книгам, показалась ему тогда неприступной стеной, преграждающей эту светлую дорогу.
История с подписью многое помогла понять. «Вот что значит буква!» — кричал тогда Кэнири, захлебываясь от смеха. И Мэмыль увидел, что буква действительно кое-что значит. Измени одну букву — изменится смысл целого слова!
И вот теперь неприступная стена рухнула, он переступил через её развалины, как через малый бугорок.
Мэмыль готов был заниматься без конца. Он терпеливо поджидал дочь, как бы поздно ни гуляла она с Инрыном. Едва она переступала порог — он выкладывал перед ней всё, что успел сделать за вечер. И они занимались до тех пор, пока у Тэгрынэ не начинали слипаться глаза. Тэгрынэ поражалась: ведь утром, задолго до того, как она проснется, отец уже уйдет в свою бригаду!
* * *Кэнири трудился над заметкой четыре дня. Собственно, писал он её три дня — в четвертый день он пытался нарисовать карикатуру на Мэмыля. Только убедившись в том, что из этой затеи у него ничего не выйдет, он решил ограничиться одной заметкой, без карикатуры.
«Позор нарушителю сплошной грамотности», — так озаглавил свое произведение Кэнири. А вступление выглядело так:
«Живет в нашем колхозе один человек. Все его, конечно, знают. Называется Мэмылем».
Дальше шло описание случая, происшедшего в библиотеке, причем утверждалось, что «все, которые это видели, закрылись руками от стыда и многие говорили, что до каких же пор мы будем терпеть такие нарушения?». Не то чтобы Кэнири врал — нет, он просто считал, что так это было бы правильнее. Во всяком случае, для газеты. Рассказывая кому-нибудь об этом же случае, он не привирал ни слова. Но газета требовала, по его мнению, описания не столько точного, сколько торжественного.
«С этим пора покончить, — говорилось далее в заметке. — Это был бы позор даже для рядового колхозника, а тем более что он член правления. Если он член правления, так это не означает, что все должны молчать».
Отдать заметку Гоному Кэнири счел рискованным: Гоном с Мэмылем заодно. Да и вообще Кэнири считал, что доверить своё произведение кому-либо из членов редколлегии — это не очень надежный путь. Лучше сдать её официально, прямо на заседании. Тогда уж они ничего не смогут сделать. Захотят или не захотят, а всё равно должны будут поместить.
До ближайшего заседания редколлегии, как выяснил Кэнири у Ринтувги, оставалось ещё два дня. Кэнири знал, что на полярной станции, у одного из сотрудников, есть маленькая пишущая машинка. Он сходил на станцию и попросил перепечатать его заметку. В перепечатанном виде она заняла удивительно мало места — то, что было написано на трёх тетрадных страницах, не заполняло и половины печатной. Зато теперь заметка выглядит солидно.
* * *В школе так тихо, что даже мягкие торбаса не заглушают шагов. Кэнири это кажется странным: у него о школе сохранилось воспоминание как о чем-то очень шумном. Впрочем, он не заходил в неё ни разу с тех пор, как окончил четвертый класс. Много времени прошло с тех пор.
Наверно, и тогда, когда он учился, по вечерам, после уроков, в школе было так же тихо, как теперь. Только он этого не знал.
Кэнири останавливается посреди коридора. Он забыл спросить у Ринтувги, в каком из классов будет заседать редколлегия. Наугад он толкает одну из дверей.
Прямо против двери стоит стеклянный шкаф. Полки его уставлены чучелами птиц. На Кэнири смотрит из-за стекла белоснежная чайка.
В классе темно, на шкаф падает свет из коридора. Кэнири входит заинтересованный: в его школьные годы здесь не было таких диковинок. Даже ничего похожего не было!
Рядом с чайкой стоит какой-то синевато-черный баклан. На других полках — кайры, гаги. На самом верху сидят птички пэкычын — морские кулики. Вид у них такой озорной, будто вот-вот вспорхнут, вылетят, сядут покачаться на гребень волны. Это их любимое занятие.
Кэнири рассматривает с большим интересом, ему никогда не приходилось видеть такие вещи. Вдруг он отшатывается: страшное отражение мерещится ему в стекле шкафа. Он осторожно оглядывается и видит, что ничего ему не померещилось: в темном углу класса действительно стоит человеческий скелет.
Не отводя от него глаз, Кэнири пятится к коридору и слышит голос учителя Эйнеса:
— Ты ко мне, Кэнири?
Только теперь вспоминает Кэнири цель своего прихода.
— Здравствуй, Эйнес. Да, к тебе. На редколлегию пришел, материал принес… А тут у вас, оказывается, интересные вещи есть.
— Да, имеется кое-что. Это кабинет биологии. Хозяйство Валентины Алексеевны. А редколлегия у нас рядом, в учительской. Пойдем.
Они заходят в соседнюю комнату, где за столом уже сидит Ринтувги. «Вот и хорошо, — думает Кэнири. — Пусть почитают, пока Гоном не пришел».
Он кладет на стул свою шляпу, достает из кармана сложенный вчетверо листок и подает Эйнесу. Учитель читает заметку вслух, Ринтувги слушает, и довольный Кэнири кивает головой в такт чтению, как будто подтверждает справедливость каждой фразы. Но едва учитель успевает дочитать, в комнату входят Гоном, Мэмыль и русская девушка, которой Кэнири не знает.
— Ну вот и вся редколлегия в сборе, — говорит Эйнес. — Садитесь, товарищи. Знакомьтесь, Валентина Алексеевна, это охотник Кэнири, наш будущий корреспондент.
Кэнири здоровается, с досадой поглядывая на Мэмыля. Зачем сюда пришел этот старик? Именно сейчас, когда должны обсуждать заметку!
С другой стороны, мимо внимания Кэнири не прошло и то, что Эйнес представил его как «будущего корреспондента». Значит, Эйнесу заметка понравилась. Иначе и быть не могло, учитель — человек понимающий.
— Слушай, Ринтувги, — шепотом спрашивает Кэнири, — а зачем здесь посторонние?
— Какие такие посторонние? Нас теперь в редколлегии пятеро.
Но Кэнири не успевает осмыслить эту новость.
— Товарищ Гоном, — говорит Эйнес, уступая председателю место во главе стола, — тут вот заметку товарищ Кэнири принес. Может, с неё и начнем?
— Вы уже читали?
— Прочли только что.
— Ваше мнение?
— Не знаю, как товарищ Ринтувги считает, а я думаю так: просить Кэнири быть в дальнейшем нашим корреспондентом. Что же касается этой заметки, то она явно устарела.