Ох, и обиделась же Рультынэ! Ведь надо же такому случиться: в тот день, когда пришла эта радиограмма, в сельсовете как раз Рультынэ дежурила. После этого лучше было и не заговаривать с нею про дом.
Вамче иногда пытался, но она сразу же переходила в наступление:
— Ты, Вамче, объясни мне лучше, почему в колхоз имени Лазо срубы не шлют. От лазовцев заявка давно послана! Там больше половины народу ещё в ярангах живет. Есть семьи по десять человек.
— Как же по-твоему, почему не шлют?
— А потому, что легкую дорожку ищут. Там одним срубом не обойдешься, там комплектов пятнадцать надо. Понятно? С одним-то срубом меньше возни, чем с пятнадцатью! В «Утро» один сруб пошлешь, и уже можно пошуметь, написать, что на целый поселок ни одной яранги не осталось. Я хоть и отсталая, а хитрости эти насквозь вижу. Нет уж, пусть посылают туда, где и вправду дома нужны.
— А ты-то почему не хочешь переехать? Ведь сама, помнится, ещё в прошлом году за Тэюнэ выступала…
— У Тэюнэ ребята маленькие. Пусть с первых лет к хорошему приучаются. А я уж стара, поздно мне переучиваться.
— Мэмыль постарше тебя — и тот ведь переехал.
— Мэмыль до ста лет, не состарившись, проживет. С ним никакие годы не справятся. Да и бескультурным его никто не называет. А я бескультурная, со мной бороться надо.
Особенно возмущалась Рультынэ тем, что пришла эта радиограмма меньше чем через месяц после почетной грамоты за художественное шитье. Объясняли ей, что в окружном центре учреждений разных много, в учреждениях много разных отделов, в отделах — сотрудников; народным творчеством занимаются одни, жильем — совсем другие. Не объяснили ей только того, что такая радиограмма возникла по вине Кэнири. Что именно его болтовня привела к такой неприятной ошибке. Этого ей не говорили, потому что и сами тогда не знали об этом.
Но Рультынэ всё равно никаких объяснений даже слушать не хотела, — уж очень её обидели несправедливые слова.
Так и не удалось в то лето распрощаться нашему поселку с последней ярангой.
ИЗ РАССКАЗОВ СТАРОГО МЭМЫЛЯ
НА ШХУНЕ «МЭРИ САЙМ»
— Снялись мы с якоря только в конце июля. До этого капитан Озим никак не мог подобрать команду по своему вкусу. Ему нужны были такие парни, каких даже на Алашке не сразу найдешь. Он сам это говорил. «Мне, — говорил, — нужны такие ребята, которым море по колено». В трезвом-то виде он был неразговорчив, а когда выпивал, язык у него сразу развязывался. «Я, — говорил он, — капитан торговой шхуны, а не женской волейбольной команды. Мне такие ребята нужны, которые за сотню долларов продадут родного брата…» А и а самом деле он подыскивал таких, которые не то что за сотню долларов, а и за бутылку виски кого угодно продадут. Представляете себе, какая компания подобралась на нашей шхуне?.. Ну, снялись мы с якоря, прошли Шелеховским проливом. Потом обогнули полуостров, прошли проливом Акутан между Лисьими островами. Вышли в Берингово море и взяли курс на Чукотку… Только погодите, сначала я расскажу вам, каким ветром меня занесло на шхуну «Мэри Сайм». А то вы ещё подумаете, что и старый Мэмыль тоже когда-то разбоем жил.
Мэмыль замолкает, неторопливо достает из кармана кисет, развязывает его и начинает набивать табаком свою трубочку. Резчик Гэмауче, школьный сторож Кабицкий, старые охотники Атык и Гэмалькот следуют его примеру. У меня нет трубки, я закуриваю папиросу. Когда шесть дымков поднимаются над нашими головами, на крылечке становится уютнее и даже как будто теплее. И это весьма кстати — в воздухе уже довольно прохладно.
Дыхание приближающейся зимы чувствуется во всём. Правда, настоящих холодов ещё не было, но и теплые дни, видимо, уже не вернутся до будущего лета. Дальние вершины гор прошлой ночью покрылись снегом. Сегодня ясный день, вершины хорошо видны. Легкие облака неподвижно висят над ними.
Тихо сегодня, безветренно. Вот старики и собрались на крыльце правления. Правда, мне ещё рано записываться в старики, но я люблю иногда посидеть с ними, послушать. Сидим, беседуем на солнышке. Хоть оно уже и не греет, а всё-таки приятно. Скоро наступит долгая чукотская зима, тогда уж так-то вот не посидишь.
Из всех этих стариков Мэмыль самый старший. Он сам чем-то похож на этот ясный день поздней осени. Волосы на его голове такие же белые, как снег на горных вершинах. Дымок от его трубки как висящее над вершинами облачко. И голос у него такой же спокойный, ясный, как этот осенний день.
Аляску он называет Алашкой, как называли её когда-то русские мореходы. Знает он её не по географическим картам, а по собственным скитаниям. В те годы, когда он был на Аляске, её горы и реки, её гавани и города носили ещё не американские, а русские и эскимосские имена. Давно это было.
— Так неужели ж я вам не рассказывал, как я плавал на шхуне «Мэри Сайм»? — спрашивает Мэмыль. — Никогда не рассказывал? Нет? Ну, значит, к слову не приходилось. Слушайте тогда дальше.
Я к тому времени уже четвертый год на Алашке мытарился. Матросом по Квихпаку плавал, на Юконе золото мыл, за Кадьяком китов гарпунил. Всё старался денег скопить, чтобы домой добраться. Один раз удалось на билет накопить, да не повезло — ногу сломал, пришлось в больницу лечь. Больница все деньги съела. Опять ни с чем остался. Это в Ново-Архангельске было, — как его ещё по-другому называют? Ситхой, что ли? Ну вот, в Ситхе я, значит, и лежал. Потом месяца четыре без работы маялся. Наконец один знакомый матрос устроил меня в такое заведение — ресторан называется. Попросту говоря, в портовый кабак. Полы мыть, дрова колоть, драки разнимать. Там и нашел меня капитан Сайм.
Не то чтобы я ему по вкусу пришелся или ему характер мой понравился. Ему понравилось, что я сильный. А силы у меня тогда много было. И главное — капитану Сайму нужен был хоть один чукча в команде. Чтобы он Чукотский берег знал и чтобы в случае нужды переводчиком мог служить.
Кроме того, он любил, чтобы в команде никто друг другу не верил. Всех друг на друга натравливал. С таким расчетом и подбирал людей, чтобы трудно было им между собой сговориться. Двое было ирландцев, двое эскимосов, один индеец, один мексиканец, один украинец из Канады, один чукча. Остальные семеро — американцы. Разный, словом, народ. Это уж я потом понял, зачем капитан Сайм так делает. Тогда я не понимал этого.
Тогда я ещё многого не понимал.
Вот, например, у Сайма во рту один зуб золотой блестел. Так я думал, что это от рождения бывает. Мне какой-то шутник сказал, что у американцев золотые зубы сами растут. Я и поверил. Что я тогда знал? Ничего не знал. Кто хотел, тот меня и обманывал.
Когда человек мало знает, его всякий негодяй может обмануть. И не только насчет зубов. Не так-то легко настоящую правду от фальшивой отличить. Это теперь мы немного разбираться стали, а раньше в темноте жили. Часто друга за врага принимали, врага — за друга.
Сайма-то я за друга не принимал, однако не сразу раскусил, какая это скотина. А если бы и раскусил, так, правду сказать, всё равно пошел бы к нему на шхуну. Для меня тогда самое главное было — домой вернуться, на Чукотку. Он сразу догадался, чем меня можно взять. Пообещал отпустить, как только торговлю закончим. «Ты мне, — говорит, — на обратном пути не нужен. Перед тем как возвращаться, высажу тебя на Чукотке, и отправляйся с богом домой. А если, — говорит, — хорошо служить будешь, так перед самым стойбищем тебя высажу да ещё и подарками награжу. Не с пустыми руками домой вернешься». После этого я взял расчет в ресторане, связал свои вещи в узелок и пошел на шхуну.
Шхуна у Сайма была двухмачтовая, порядочная. Правда, не новая уже. Ну, пересекли мы Берингово море, пришли на Чукотку. Что там долго рассказывать — сами знаете, как тогда скупщики на Чукотке торговали.
В трюме у нас стояли бочки с дурной водой — американцы её называют «виски». Только это было самое дешевое виски, самое паршивое. Такая отрава, что в Ситхе даже пьяные матросы её не покупали. Это поганое виски — главный был товар у капитана Сайма.
Останавливались мы перед каким-нибудь поселком, капитан Сайм приказывал спустить шлюпку, погрузить на нее бочонок виски. Сначала торговал, как другие: всего раза в два брал дороже, чем сам за эту отраву платил. И волчьими шкурами соглашался брать и оленьими. Совсем как будто добрый был. Если у кого шкур не хватало, так он и за мясо немного виски давал. Вот как спаивал! А байдарного хозяина и шамана к себе на шхуну приглашал. Сам с ними пил, табаком угощал.
Морда у него нехорошая была, злая. На правой щеке — шрам. Большой шрам, даже верхнюю губу оттягивал. Во рту золотой зуб блестит, на поясе висит револьвер. Глаза маленькие, бесцветные какие-то.