Черезъ два часа мы пріѣхали на стойбище Ольки. Тутъ было цѣлыхъ шесть шатровъ, одинъ другого ободраннѣе, но шатеръ русскаго оленевода стоялъ впереди всѣхъ, въ знакъ того, что это самый богатый и сильный человѣкъ на стойбищѣ. Ольки не было дома, онъ ушелъ къ оленямъ. Насъ встрѣтила Овдя и засуетилась надъ приготовленіемъ неизбѣжной закуски, непрерывно понукая свою молодую сноху, Чомыльгинъ, красивую, но необыкновенно замазанную чукчанку, чтобы она поскорѣе кипятила чайникъ. Сноха, впрочемъ, мало обращала вниманія на крики свекрови и больше возилась надъ импровизированной зыбкой, связанной изъ шкуръ и палокъ и подвѣшенной въ углу шатра, въ которой пищалъ маленькій грудной ребенокъ. Чомыльгинъ была совсѣмъ молода — ей, вѣроятно, не было еще и двадцати лѣтъ. Станъ ея, несмотря на материнство, имѣлъ дѣвичьи очертанія даже подъ неуклюжимъ мѣховымъ нарядомъ чукчанки, похожимъ на толстый мѣшокъ, но гладкая круглая шея была навьючена цѣлымъ хомутомъ бусъ и всяческихъ мѣдныхъ украшеній самаго несимметрическаго вида.
Овдя, напротивъ того, была высокая, костлявая баба съ чрезвычайно безобразнымъ лицомъ, — надъ ея безобразіемъ смѣялись даже чукчанки. Носъ ея былъ совершенно сплюснутъ, бровей не было, и маленькіе желтоватые глазки были прорѣзаны совсѣмъ наискось. Лицо ея не имѣло ни одной русской черты, и Чомыльгинъ гораздо скорѣе могла сойти за русскую женщину, чѣмъ эта порѣчанка изъ обрусѣлыхъ ламутовъ. Она была одѣта въ такой же мѣховой мѣшокъ, какъ и ея сноха, и шея ея была украшена двойнымъ рядомъ крупныхъ, но неровныхъ зеленыхъ бусъ съ большимъ мѣднымъ крестомъ посрединѣ.
— Каково на рѣкѣ? — спросила Овдя, усѣвшись рядомъ съ нами на шкурахъ, когда приготовленія къ чаю были окончены.
— Все хорошо! — отвѣтилъ Митрофанъ.
— Не хвораютъ?
— Нѣтъ! — отвѣтилъ твердо Митрофанъ.
— Не голодуютъ?
— Нѣ-ѣтъ! — отвѣтилъ Митрофанъ, но уже не съ такою твердостью, какъ прежде.
— Ну, строгайте рыбу! — сказала она въ заключеніе, — давно рыбу не видѣла! Кормите насъ рыбой!
Каюры немного помялись; у нихъ было немного мороженой рыбы, ибо ни одинъ уважающій себя порѣчанинъ не отправляется въ путь безъ рыбнаго запаса, но они тщательно скрывали его отъ чукотской алчности и извлекали на свѣтъ только во время уединенныхъ остановокъ подъ открытымъ небомъ, когда имъ не грозила конкурренція цѣлой оравы непрошенныхъ сотрапезниковъ. Но для этой русской души слѣдовало поступиться, и черезъ нѣсколько минутъ Митрофанъ принесъ огромнаго чира, завернутаго въ тряпку, и сталъ сдирать съ него кожу для строганины. Въ это время явился Олька. Онъ тащилъ за собой на санкахъ большого оленя, только что заколотаго.
— Вотъ собачій кормъ! — сказалъ онъ, сбрасывая его на землю между обѣими упряжками. — Я услышалъ отъ Кэмлиля, что вы пріѣхали… Что же? Хотя у меня оленей немного и о каждомъ теленкѣ сердце мое болитъ, убивая, но какъ сдѣлать? Русскіе должны помогать другъ другу.
Кэмлиль былъ одинъ изъ подростковъ, толокшихся на стойбищѣ во время нашего пріѣзда; онъ счелъ необходимымъ тотчасъ же предупредить главу стойбища.
Признаюсь, мнѣ тоже было жаль великолѣпнаго оленя, который, вѣроятно, составлялъ одно изъ украшеній немногочисленнаго стада Ольки, но я сознавалъ, что собаки не могутъ ночевать безъ ужина. Я могъ только предложить Олькѣ плату чаемъ и табакомъ, заставившую его, впрочемъ, тотчасъ же утѣшиться въ своей потерѣ. Каюры, напротивъ, ворчали. Имъ казалось, что одного оленя мало на двѣ упряжки, и они успокоились, только обойдя стойбище и набравъ у бабъ прокисшаго лѣтняго мяса, крови, печени и разныхъ остатковъ и обрѣзковъ отъ человѣческой пищи.
Олька былъ молодой парень средняго роста, съ обвѣтреннымъ и загорѣлымъ лицомъ совершенно бронзоваго цвѣта и крупными правильными чертами, какъ будто вырѣзанными изъ твердой мѣди. Крѣпкая круглая голова его была острижена по чукотски, съ широкой бахромой спереди и двумя пучками волосъ по обѣимъ сторонамъ макушки. Ни въ лицѣ, ни въ фигурѣ не было признаковъ русскаго происхожденія. Это былъ типичный чукотскій адчекъ[137], легконогій охранитель стадъ, не знающій устали въ погонѣ за отбѣгающими оленями, привычный къ голоду, ненастью и продолжительному пребыванію безъ сна. На первый взглядъ, въ фигурѣ Ольки нельзя было даже признать несокрушимой силы и выносливости, дававшей ему побѣду въ столькихъ единоборствахъ съ чукчами.