Только присмотрѣвшись поближе, можно было различить желѣзную крѣпость этого плотно сбитаго тѣла съ круглыми упругими мышцами, рельефно выступавшими даже подъ мѣховой рубахой.
Олька, по своему обыкновенію, былъ съ открытой головой и обнаженными руками. Шапку и рукавицы онъ скомкалъ вмѣстѣ и небрежно прицѣпилъ къ поясу, рискуя каждую минуту потерять ихъ въ снѣгу. Онъ притащилъ санки съ убитымъ оленемъ безъ всякаго видимаго напряженія; даже грудь его дышала такъ же ровно, какъ всегда. Онъ, должно быть, провелъ цѣлый день не ѣвши и, войдя въ шатеръ, тотчасъ же схватилъ мерзлую оленью ногу и принялся отдирать зубами жилы, помогая себѣ ножомъ. Онъ старался ѣсть, какъ можно скорѣе, такъ какъ это считается первымъ признакомъ удали молодого пастуха, и управлялся со своею костью не хуже каждой изъ собакъ, которыя выли въ это время, поглядывая на оленя, назначеннаго имъ на ѣду.
— А что, Алексѣй? — сказалъ я по окончаніи ѣды, когда бабы стали убирать посуду. — Вотъ Номгатлины люди жалуются, что ты обижаешь чукчей.
Олька, игравшій въ это время со своей малолѣтней дочкой, которую онъ досталъ изъ колыбели, и улыбавшійся самой безпечной улыбкой, сердито насупился. — Что же мнѣ уступать имъ? Если они сами лѣзутъ, — неохотно проворчалъ онъ.
Я не могъ не признать справедливости словъ Ольки, такъ какъ чукотскіе борцы, сгорая желаніемъ свергнуть его первенство, дѣйствительно не давали ему прохода.
— Да ты бы хоть полегче, что ли! — сказалъ я полушутя.
— Что же мнѣ падать самому? Если же я сильнѣе? — угрюмо возразилъ Олька. — Я вѣдь одинъ русскій, а ихъ много. Пусть между чукчами выищется настоящій человѣкъ, то и самъ меня покоритъ.
— Видишь! — заговорила Овдя. — Всегда этакій несговорный! Какъ ни придутъ чукчи, что ни станутъ говорить, а онъ имъ наоборотъ, да наоборотъ… Намедни съ ножами пришли, желѣзо вытаскиваютъ. Говорятъ: — «перерѣжемъ ему нитки[138] на рукахъ и на ногахъ, тогда перестанетъ бороться!» Номгатлины дѣти, да Меветъ, да Вантувія… Небось, этого не сталъ разсказывать, глухой чертъ!..
— А зачѣмъ ты Эленди ударилъ до крови? — спросилъ я.
— Эленди мой сосѣдъ; на этомъ стойбищѣ четвертый шатеръ! — сказалъ Олька, уклоняясь, однако, отъ прямого отвѣта, — я ему далъ важенку съ теленкомъ; мы помирились!..
— А гдѣ Эленди? — спросилъ я.
— Уѣхалъ къ кавралинамъ за ремнями, — сказалъ Олька. — Да мы помирились, я говорю, повторилъ онъ — Эленди — мой человѣкъ.
— Номгатлины дѣти за Эленди пристаютъ? — вмѣшалась Овдя. — Обманъ! Сами за себя пристаютъ! Етынькэу съ Олькою въ прошломъ году боролися; Олька Етынькэу трижды бросалъ; третій разъ бросилъ, а тотъ, варнакъ, схватилъ — изъ американскаго дерева полозъ былъ сдѣланный, грани-то, какъ ножи, — да на Ольку и поднялъ. Спасибо, руку успѣлъ кинуть, да дерево поймать. Съ тѣмъ отнялъ и опять давай душить, — насилу вырвался да убѣгъ. А Номгатля говоритъ къ сыну-то: — «Ты кто? парень или дѣвка! Мнися[139], а на будущій годъ опять на него выходи!» — Вотъ зимусь опять мѣрилися на бѣгу. Извѣстно, съ Олькой кто состоитъ? Онъ, все равно, желѣзо. Опять сразу задавилъ. Такъ Номгатля говоритъ — «Ты одинъ. А мы люди родистые. У меня 12 сыновей. Всѣ на тебя придутъ съ копьями!»
У Номгатли дѣйствительно была цѣлая куча дѣтей отъ трехъ разныхъ женъ, но почти всѣ они были малолѣтки и особой опасности не представляли.
— Номгатлины дѣти еще маку[140] волочатъ! — сказалъ я шутливо; — далеко имъ до копья.
— Подростутъ когда-нибудь! — возразила старуха. — Етынькэу даромъ худосильный, а знаетъ за собой братьевъ, то и лѣзетъ на всякаго. Знаетъ вѣдь, по чукотской вѣрѣ за братову обиду черезъ двадцать лѣтъ не забудется.
— Наказаніе! — сказалъ Селивановъ, другой изъ моихъ каюровъ. — Зачѣмъ вы вздоритесь съ има? Это чукотская земля. Надо бы вамъ жить по всей ихой вѣрѣ[141].
— Да кто съ ними вздорится? — защищалась старуха. — Сами всегда лѣзутъ. — «Вы говорятъ, русскіе, уходите на свою землю!» — а земля эта вовсе не чукотская. Изстари вѣковъ нашихъ предковъ земли, — ламутовъ да юкагоровъ.
— Кто тутъ станетъ разбирать! — проворчалъ Селивановъ. — А только, я вамъ говорю! живите тихо! Не то вправду на Колыму васъ выведутъ. Между васъ еще убійство выйдетъ. Весь народъ сомутится!..
Въ качествѣ казака — Селивановъ считалъ себя вправѣ говорить авторитетнымъ тономъ.
Овдя съежилась.
— Вотъ я говорила тебѣ, — обратилась она къ сыну, — не борися ты! Видишь, изъ-за твоей борьбы всѣ на насъ: русскіе на насъ и чукчи на насъ.