Митрофанъ ядовито усмѣхнулся, но не сказалъ ничего.
— Вотъ и теперь между мѣщанами говорятъ, — продолжала старуха, — «весной, говорятъ, какъ придетъ голодовка, терпѣть не станемъ, прямо къ Олькѣ пойдемъ… Онъ нашъ общественникъ, пускай насъ кормитъ! Со собаками, совсѣмъ явимся. Весь табунъ переведемъ. Пусть будетъ въ ровню съ нами. Нечего ему великатиться!».
— А какже? — сказалъ Митрофанъ. — Такъ и надо. О, и я такъ сдѣлаю, даромъ не вашъ общественный. Пріѣду къ вамъ весною — кормите меня, — и собакъ приведу.
— Слышишь, чего лепечетъ? — сердито сказала старуха, — Будто намъ даромъ достается? А вы побѣгайте-ка за табуномъ, небось отобьете ноги! Да лѣтомъ подъ комаромъ, да зимою въ пургу… Вы передъ чуваломъ[143] пузо грѣете, то ваше и дѣло; а мы теплую избу забули, какая она и була!
— Мольчи! — сказалъ Митрофанъ. Мы всѣ подати и повинности начальству правимъ, да и то мольчимъ.
— А мы не правимъ? — воскликнула старуха. — Кажной годъ дерутъ насъ, дерутъ, какъ лисью куреньгу[144]; прошлаго году 8 рублей, сего года 7 рублей. Гдѣ ни хватятъ, тамъ и тянутъ. Вотъ зимусь въ крѣпость поѣхала, къ Кошелеву поторговать; только отторговались, выходитъ староста. — «Старуха, а подать гдѣ?» — «О, Господи помилуй, — говорю, — я на легкой нартѣ пріѣхала, каки подати привезу» — «Нѣтъ, говоритъ, на это отговорки нѣту; не заплатишь, такъ и назадъ не уѣдешь». Нечего дѣлать, стала просить Кошелева положить за меня. Кошелевъ и положилъ. А староста говоритъ — «Еще дрова для Спаса, нарту дрова подай». Опять давай бѣгать, искать по городу; насилу нашла.
Митрофанъ опять разсмѣялся. — Правда! — сказалъ онъ. — И теперь староста заказываетъ: «Четыре рубли приготовь къ Островному!»
— Да что онъ обезумѣлъ, что ли? — почти закричала старуха. — Давно семь рублей взялъ? теперь опять четыре! Видно, съ насъ однихъ только и берутъ.
— Не знаю! — сказалъ Митрофанъ. — А только заказывалъ староста: «Скажи Овдѣ, четыре рубли пусть приготовитъ къ ярмаркѣ, не то и съ ярмарки не отпустю, на рѣку вывезу!»
— Нибось, какъ мы не ѣвши сидѣли, — кричала Овдя, — такъ васъ не було! А теперь, какъ живое мясо обросло, вы объявились. «Дай, да принеси!»… Общество тоже! — прибавила она съ презрѣніемъ…
— Развѣ мы мало муки приняли? — обратилась она ко мнѣ, немного успокоившись. — Я сама, вѣдь, рѣчная, Чаиновска. Отецъ у меня померъ. Только дядя да братъ остались, дядя то меня молоденькую выдалъ за старика прямо силомъ. Я съ нимъ немножко пожила, онъ и померъ — я вдова осталась. А мы жили на большомъ Анюѣ; тутъ пріѣхалъ чукча, Кеутегинъ, о и богатый, — табунъ у него — земля! — да и давай меня сватать. А я не хочу. Уговаривали, уговаривали, прямо сказать, опять силомъ сипхнули. Это само въ баронскій годъ було и до барона[145] доходило и до всѣхъ, и то есть, что баронъ меня уговаривалъ, а Кеутегинъ-то оленей, людямъ ли, собакамъ ли, такъ и убиватъ. Привезли меня къ чукчамъ, баять по ихому не умѣю, тоскую, плачу день и ночь, зябну на сѣнтухѣ[146], днемъ сижу въ пологу съ лейкой; таборъ большой, людей много, я ни въ чемъ и не суечуся сама. Кочевать ли надо, такъ въ болокъ[147] лейку поставятъ, да чайникъ сварятъ, да нагрѣютъ, тогда я въ болокъ перейду. А Ольку-то я родила еще во вдовахъ и съ собою его привезла еще совсѣмъ красненькаго сюда; тутъ онъ и выросъ. Пожили мы лѣтъ десять, мужъ и померъ; а братъ у него булъ, деверь мой, шибко худой — пріѣхалъ онъ ко мнѣ да и говоритъ — «У тебя дѣтей нѣту, я табунъ возьму, а ты мнѣ поди въ хозяйки, въ жены, значитъ». — А у него и такъ три жены. Ну, русскіе близко, говорятъ: «Зачѣмъ тебѣ этта мучиться, лучше пріѣзжай на рѣку!» Поѣхала я, стала жить въ крѣпостѣ, прожила два мѣсяца, парнишка съ непривычки рыбку-то не ѣстъ, плачетъ, мяса проситъ; поѣхала я на тундру къ чукчамъ гостить. Сталъ за меня чукча свататься, бѣдненькой такой; ну, я не иду, поѣхала назадъ, онъ и погонися за мною, да отъ Коретовой да Крестовки, на одинъ духъ выбѣжалъ 50 верстъ, не отсталъ отъ собакъ. Тутъ моня братъ сталъ уговаривать: «Пойди, да пойди! Ты, — говоритъ, — все ждешь богатаго, а богатые откуль придутъ? А онъ, все-таки, хоть бѣдный, да старательный, исти хотѣть не станешь у него»! Подумала, подумала, пошла. Пожила съ нимъ немного, померъ. Пришелъ братъ его съ морской стороны, опять табунъ обобралъ да увелъ. Остались у меня десять важеночковъ, мое пятно: родники, да сосѣди моня дарили. Съ тѣмъ я и жить начала. А Олька-то еще былъ недосилокъ, вотъ оленій чемеръ[148], такъ еще ниже того, тогда сталъ съ табуномъ биться, да годъ за годъ, въ голодѣ да въ холодѣ черезъ силу расплодили стадо.