Мужчины были въ обыкновенной носильной одеждѣ, но женщины надѣли поверхъ своихъ керкеровъ[57] широкіе балахоны, разукрашенные разноцвѣтной бахромой и пучками сѣрой и черной шерсти.
Кителькутъ съ бубномъ въ рукѣ и съ длинной деревянной палкой, вмѣсто обыкновенной пластинки китоваго уса, сталъ передъ огнемъ со стороны входа, обратившись лицомъ къ внутреннему отдѣленію. Съ другой стороны огня стала Рынтына на оленьей шкурѣ, обратившись лицомъ къ мужу.
— Го-гокъ! — закричалъ Кителькутъ, ударивъ палкой по деревянному станку бубна.
— Го-гокъ, го-гокъ, го-гокъ! — дружно и громко отвѣтили всѣ присутствующіе.
Началась торжественная пляска. Нуватъ и Янта, согнувъ колѣни и разставивъ носки врозь, прыгали взадъ и впередъ вокругъ огня. Кителькутъ и его жена медленно и размѣренно плясали другъ противъ друга, присѣдая то вправо, то влѣво, съ протянутыми руками и съ различными странными тѣлодвиженіями. Оба они пѣли свой особый, одинаково сложный и трудный для исполненія напѣвъ, который перешелъ къ нимъ по наслѣдству: — Кителькуту отъ отца, а Рынтынѣ отъ матери, — постепенно возвышая голосъ и ускоряя темпъ пѣнія, но продолжая свои движенія въ прежнемъ размѣренномъ порядкѣ. Одинъ за другимъ всѣ присутствующіе приставали къ нимъ, начиная каждый свою особую пѣснь и постепенно возвышая голосъ. Весь шатеръ наполнился звуками. Неискусный въ священныхъ обрядахъ, Коравія пѣлъ свою обычную пѣсню, которой онъ сокращалъ себѣ время у оленьяго стада и у тюленьей сѣти. Уквунъ стоялъ, прислонясь лицомъ къ столбу, и пѣлъ тихимъ и тонкимъ голосомъ странный и грустный напѣвъ съ безчисленными горловыми переливами и неожиданными переходами тоновъ. Анека, скорчившись, сидѣла на землѣ и, закрывъ лицо ладонями, пропускала сквозь неплотно сжатые пальцы безконечный рядъ прерывистыхъ, прыгающихъ, всхлипывающихъ и булькающихъ звуковъ. Ея ротъ какъ будто былъ наполненъ водой, и она давилась при каждой нотѣ. Яякъ гудѣлъ глухо и монотонно, изрѣдка разнообразя свое пѣніе громкими и сердитыми выкриками. Онъ какъ будто все еще бранился съ Кителькутомъ изъ-за табаку, но выражалъ свой гнѣвъ, вмѣсто членораздѣльныхъ словъ, протяжными, скрипучими и невразумительными звуками. Только Нуватъ, окончивъ свою часть пляски, усѣлся на землѣ съ скучающимъ видомъ. Онъ чувствовалъ свое вдохновеніе истощеннымъ послѣ позапрошлой ночи и не ощущалъ желанія будить своихъ духовъ новыми призывами. Старый Кителькутъ искоса поглядѣлъ на сына, продолжая наколачивать бубенъ палкой. Ему вдругъ пришло въ голову, что, можетъ быть, его опасенія насчетъ Нувата были преувеличены.
Наконецъ, Кителькутъ усталъ и сошелъ съ своего мѣста. Но служеніе не прекращалось. Мужчины смѣняли другъ друга за бубномъ, а женщины чередовались въ пляскѣ. Шумъ все усиливался. Женщины тоже стали показывать свое искусство на натянутой кожѣ. Уквунъ послалъ Вельвуну за своимъ собственнымъ бубномъ. Теперь уже всѣ женщины прыгали одновременно около огня, издавая ужасные нечеловѣческіе вопли. Два бубна гремѣли и дребезжали взапуски, какъ будто стараясь заглушить другъ друга. Въ Янту вдругъ вселился духъ убитаго медвѣдя, и она отчаянно затопала ногами и завертѣлась на мѣстѣ съ фырканіемъ, хрипомъ и пѣной у рта, какъ она неоднократно видѣла у другихъ женщинъ на такихъ празднествахъ. Кто уставалъ, садился на землю и, отдохнувъ немного, снова присоединялся къ шабашу. Собаки на дворѣ выли въ семьдесятъ здоровыхъ глотокъ и на семьдесятъ разнообразныхъ голосовъ. Можно было подумать, что онѣ тоже справляютъ праздникъ.
Въ самый разгаръ церемоніи Яякъ вдругъ громко хлопнулъ въ ладоши.
— Вижу! Табакъ! — крикнулъ онъ, обращаясь къ Кителькуту съ обычной формулой просьбы.
Крики и шумъ умолкли, какъ будто по командѣ. Домашніе Кителькута смутились отъ неожиданности, а Уквунъ съ любопытствомъ ждалъ, что отвѣтитъ старикъ. Но Кителькутъ отчасти предвидѣлъ выходку чаунца и твердо рѣшился не разставаться ни съ одной лишней папушей табаку. Онъ захватилъ лѣвой рукой колотушку вмѣстѣ съ бубномъ, а правую поднесъ къ горлу.
— Хоть горло перерѣжь! — произнесъ онъ формулу отказа, сразу отрекаясь отъ всякой торговли и знакомства съ Яякомъ и подтверждая свое утреннее приглашеніе не ѣздить больше за торгомъ на Каменный Мысъ. Онъ не могъ не припомнить въ эту минуту, что шкуры Яяка лежатъ въ его мѣшкахъ въ темномъ углу шатра и составляютъ теперь его полную, законно пріобрѣтенную собственность.