— Не убѣжала! — рыдала дѣвушка. — Онъ самъ послалъ за вами… Зоветъ васъ, будетъ ждать.
Коравія вскочилъ на ноги. Теперь его сердцѣ горѣло неудержимой жаждой мести. Онъ хотѣлъ было броситься вслѣдъ за Нуватомъ, но подумалъ, что на собакахъ доѣдетъ быстрѣе. Скрѣпя сердце, онъ воротился назадъ, собираясь бѣжать къ оставленной упряжкѣ. Но Янта ложно истолковала его движеніе. Она думала, что онъ хочетъ послѣдовать за Нуватомъ. Она тоже вскочила на ноги и обхватила станъ молодого человѣка съ энергіей утопающаго.
— Не ходи! — кричала она. — Не ходите! Онъ и васъ убьетъ! Тебя, Нувата… А меня возьметъ совсѣмъ, увезетъ на Чаунъ! Не хочу на Чаунъ!.. Ножъ, ножъ! — Она билась въ судорогѣ, цѣпляясь за платье жениха, ловила его руки, обнимала ноги. Коравіи казалось, что если онъ вырвется и оставитъ ее одну на снѣгу, она тутъ же умретъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что взвалилъ свою невѣсту себѣ на спину и побѣжалъ къ упряжкѣ, немного сгибаясь подъ тяжестью и прилагая всю свою осторожность, чтобы не раскатиться на убоѣ.
Нуватъ бѣжалъ и бѣжалъ, стараясь какъ можно скорѣе достигнуть поселка. Онъ не остановился, чтобы выслушать разсказъ Янты. Но онъ и безъ того зналъ, что случилось въ его домѣ. Онъ думалъ на бѣгу, что, можетъ быть, еще застанетъ Яяка. Онъ совсѣмъ забылъ, что чаунецъ могъ овладѣть однимъ изъ ружей, хранящихся въ шатрѣ Кителькута, и только судорожно сжималъ древко своего копья.
Черезъ часъ онъ уже взбѣжалъ по тропинкѣ, ведущей отъ морского берега наверхъ. Собаки жалобно выли позади шатровъ, но ни одинъ человѣкъ не вышелъ ему навстрѣчу. Яяка нигдѣ не было видно, и собаки его тоже не стояли на томъ мѣстѣ, гдѣ онѣ были привязаны утромъ. За сотню шаговъ отъ шатра Нуватъ наткнулся на трупъ Каймена. Мальчикъ лежалъ ничкомъ на самой тропинкѣ. Онъ какъ будто уснулъ, но затылокъ его буквально былъ просверленъ страшнымъ ударомъ ножа. Нуватъ бросилъ только бѣглый взглядъ на мертвое тѣло и прошелъ мимо. Въ переднемъ шатрѣ царствовалъ безпорядокъ. Нѣсколько кожаныхъ мѣшковъ, набитыхъ рухлядью, валялось на остывшемъ огнищѣ вперемежку со шкурами. Яякъ, конечно, не сталъ дожидаться возвращенія молодыхъ людей, несмотря на его слова, переданныя Янтой. Удовлетворивъ свою месть, онъ захватилъ чай и табакъ, принадлежавшіе Кителькуту, и уѣхалъ. Мѣховъ, ружей, ремней и т. п. вещей онъ не тронулъ, но русскіе товары онъ считалъ законными трофеями своей побѣды. Впрочемъ, Нуватъ не сталъ разсматривать своихъ имущественныхъ ущербовъ. Онъ сталъ на колѣни около трупа матери и взялъ ее за руку. Рука была холодна и уже перестала гнуться. Старуха лежала въ той же позѣ, какъ упала, отброшенная мощной рукой чаунца. На ея растрепанныхъ сѣдыхъ волосахъ, немного повыше лѣваго виска, запеклось нѣсколько капель крови. Нуватъ хотѣлъ подойти къ отцу, но вздрогнулъ и остановился. Глаза старика были открыты и еще смотрѣли сквозь смертельную дымку, заволокшую ихъ. Голова, полуотрубленная ударомъ ножа, неестественно закинулась назадъ. Нувату показалось, что мертвыя губы отца силятся сказать что-то, но не могутъ. Но онъ пересилилъ свое чувство и, перейдя къ старику, присѣлъ на корточки. Потомъ съ рѣшительнымъ видомъ протянулъ руку къ его перерѣзанному горлу и вынулъ изъ раны нѣсколько капель крови. Кровь была мерзлая и запекшаяся. Нуватъ отогрѣлъ ее своимъ дыханіемъ и изобразилъ этой кровью на своемъ лбу и щекахъ наслѣдственные знаки своей семьи[61]. Онъ хотѣлъ послѣдній разъ пріобщиться къ крови своихъ предковъ, пролитой подъ его ногами на этой холодной землѣ. Потомъ онъ вышелъ вонъ и подошелъ къ шатру Уквуна. Задній шатеръ хранилъ такое же безмолвіе, какъ утромъ, но въ наружномъ его видѣ была перемѣна. Кругомъ его пологихъ стѣнъ былъ обведенъ длинный и тонкій ремень, связанный у входа[62].
— Уквунъ! — громко крикнулъ Нуватъ. — Уквунъ!
Въ шатрѣ послышалось движеніе, но никто не отвѣтилъ на окликъ.
— Уквунъ, покажись! — продолжалъ Нуватъ — или я подожгу шатеръ.
Внутри шатра раздался женскій плачъ и неясныя жалобы. Такъ плакали и жаловались коряцкія жены, когда грозный Левтылигалинъ[63] требовалъ сдачи предъ входомъ въ Квэдланъ. Движеніе въ шатрѣ усилилось и черезъ минуту старый Уквунъ просунулъ голову изъ входа, потомъ съ видимымъ трудомъ пролѣзъ подъ ремень. Въ лѣвой его рукѣ была бѣлая шкура, одна изъ тѣхъ шкуръ, которыя Яякъ далъ ему въ обмѣнъ за полозья, а въ правой — короткій посохъ. Онъ бросилъ шкуру на землю и сталъ на нее, опираясь на посохъ. На немъ была бѣлая кукашка и шаровары изъ бѣлыхъ оленьихъ камусовъ. Шея его была повязана новымъ ситцевымъ платкомъ пестраго узора. Это была его смертная одежда. Пять лѣтъ тому назадъ ему дешево достались на торгу бѣлыя шкуры; онъ заставилъ своихъ женъ сшить себѣ изъ нихъ одежду и, несмотря на свою бѣдность, никому не продалъ ее.
61
Каждая чукотская семья ежегодно во время осенняго праздника совершаетъ кровопомазаніе, причемъ члены ея изображаютъ на своихъ лицахъ особые знаки, наслѣдственно переходящіе отъ поколѣнія къ поколѣнію.
62
Шатеръ обвязываютъ ремнемъ въ знакъ того, что обитатели его предаются отдыху и не желаютъ, чтобы ихъ безпокоили.