Медвѣдь остановился на дорогѣ и посмотрѣлъ на Эуннэкая.
— Старикъ! — сказалъ съ отчаяніемъ кривоногій. — Пожалѣй меня! Пощади меня! Во всю мою жизнь я не трогалъ никого изъ твоего рода. Я не говорилъ о тебѣ худо! Встрѣчая слѣдъ твой на дорогѣ, я не ступалъ черезъ него, а обходилъ далеко стороной… Пожалѣй меня! Иди къ тѣмъ людямъ, которые наносятъ тебѣ обиды, которые говорятъ хвастливо тебѣ навстрѣчу и приходятъ въ твой домъ съ копьями, чтобы заколоть тебя и ѣсть твое мясо!
Эуннэкай дрожалъ, какъ листъ, произнося эти заклинанія. Медвѣдь, вѣроятно, былъ сытъ или онъ, дѣйствительно, тронулся жалобами Эуннэкая. Онъ постоялъ немного, какъ будто бы ждалъ, не скажетъ ли тотъ еще чего-нибудь, потомъ покинулъ тропинку и, лѣниво переступая, скрылся въ той же чащѣ, откуда вышелъ. Судя по шуршанью листьевъ и треску мелкихъ сучьевъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, онъ, кажется, опять намѣревался улечься на отдыхъ и выбиралъ себѣ ложе помягче.
Эуннэкай подождалъ, чтобы медвѣдь скрылся изъ глазъ, и быстрыми шагами направился впередъ, не забывая обходить медвѣжьи слѣды, виднѣвшіеся на тропѣ. Онъ совсѣмъ забылъ о ношѣ, лежавшей на его плечахъ, и чувствовалъ неодолимое стремленіе, какъ можно скорѣе, удалиться отъ опаснаго мѣста. Если бы онъ не боялся разсердить старика слишкомъ замѣтной торопливостью, онъ бы пустился бѣгомъ сквозь кусты, несмотря на свою больную ногу.
— Пожалѣлъ старикъ! — думалъ онъ. — Все знаетъ, до чиста! Зачѣмъ станетъ обижать бѣднаго парня, который никогда не говорилъ о немъ худо? А въ прошломъ году онъ унесъ Айвана прямо съ ночлега. И по дѣломъ! Если дѣдушка хочетъ зарѣзать оленя, пастухъ не долженъ тотчасъ же хвататься за ружье. Русакамъ вѣдь убиваемъ оленей и ламутамъ тоже, безъ платы! — говорилъ себѣ Эуннэкай. А Айванъ пришелъ на ночлегъ и расхвастался: «Ружье вычищу, говоритъ, завтра медвѣдя промышлять стану!» Ну, старику въ обиду стало!.. Айванъ разбираетъ ружье, а старикъ пришелъ къ костру и унесъ его вмѣстѣ съ ружьемъ. Айванъ кричалъ и звалъ на помощь. А другіе пастухи припали лицомъ къ землѣ и боялись дышать, чтобы старикъ не замѣтилъ и не сталъ вымещать обиду и на нихъ. А потомъ въ лѣсу нашли отъ Айвана объѣденную ногу…
Въ этотъ день Эуннэкай не отдыхалъ больше и неуклонно шелъ впередъ, стремясь поскорѣй присоединиться къ товарищамъ. Повременемъ онъ подозрительно оглядывался. Онъ боялся, чтобы старикъ не передумалъ и не пустился за нимъ въ погоню. Жидкія рощи корявыхъ лиственницъ, темнѣвшія мѣстами на берегахъ Мурулана и на склонахъ горныхъ вершинъ, окаймлявшихъ его теченіе, по мѣрѣ приближенія къ вершинѣ рѣки становились все рѣже и приземистѣе и, наконецъ, совершенно исчезли. На южныхъ склонахъ мѣстами еще виднѣлись три или четыре тонкихъ искривленныхъ деревца, какъ будто съежившихся отъ стужи, царствующей здѣсь почти цѣлый годъ. Только ползучій кедровникъ широкими пятнами лѣпился по обнаженнымъ буро-коричневымъ склонамъ, пользуясь каждымъ выступомъ, каждой неровностью камней, чтобы разостлать свои кудрявыя цѣпкія вѣтви. Высокій тальникъ и развѣсистый ольховникъ тоже исчезли и замѣнились низкорослыми кустиками не выше полуаршина, жесткими, густыми и курчавыми, похожими на зеленую шерсть, такими сухими, что можно было разводить огонь ихъ тонкими сучьями. Наконецъ, когда солнце уже низко склонилось къ западному краю горныхъ вершинъ, вдали блеснула бѣлая линія желанной наледи. Эуннэкай радостно поднялъ голову и еще прибавилъ шагу.
Стадо паслось на широкой и ровной площади, поросшей густымъ моховымъ ковромъ, шагахъ въ трехстахъ отъ наледи. Съ наступленіемъ вечера потянулъ легкій вѣтерокъ, сдувая большую часть насѣкомыхъ, которыя поспѣшили укрыться въ травѣ или между листьевъ кустарника. Только самые упрямые изъ комаринаго воинства еще кружились, звеня крыльями надъ головой оленей, но вѣтеръ препятствовалъ имъ разсчитывать движенія и, когда они опускались внизъ, каждый разъ относилъ въ сторону. Оленя, пользуясь промежуткомъ свободы, паслись на моховищѣ, поспѣшно вырывая свѣтло зеленый мохъ большими клочьями изъ каменистой почвы и торопясь набить желудокъ, пока комары вновь не возстали изъ праха. Стадо было очень большое, около трехъ тысячъ головъ. Молодые бычки, по зимней привычкѣ, то и дѣло пытались разгребать то лѣвымъ, то правымъ копытомъ воображаемый снѣгъ и каждый разъ только извлекали рѣзкій стукъ изъ твердаго камня. Старые быки степенно бродили взадъ и впередъ, опустивъ головы, увѣнчанныя вѣтвистыми рогами, уже выросшими до полныхъ размѣровъ, но покрытыми еще мягкой гладкошорстной кожей, похожей на черный бархатъ. Старыя матки и молодыя важенки, стройныя, изящныя, какъ будто выточенныя изъ темнаго мрамора, виднѣлись повсюду. Телята съ черной шерстью, высокіе, смѣшные, съ тонкимъ и короткимъ туловищемъ, съ маленькимъ хвостикомъ, задраннымъ кверху, какъ у собаки, бѣгали вокругъ на своихъ длинныхъ ногахъ. Самые робкіе съ тревожнымъ хрюканьемъ метались по пастбищу, отыскивая матокъ. Другіе не очень заботились о собственной матери. То были любимцы стада, получавшіе, такъ сказать, общественное воспитаніе. Тамъ и сямъ можно было видѣть, какъ четверо или пятеро такихъ избалованныхъ питомцевъ, обступивъ со всѣхъ сторонъ какую нибудь старую важенку, наперебой другъ передъ другомъ теребили ея короткіе сосцы и, поминутно ударяясь головой объ вымя, настойчиво требовали молока… Важенка стояла смирно, отдаваясь всецѣло избалованнымъ дѣтямъ стада, которыя сосали ее по трое и по четверо вдругъ, отбиваясь въ то-же время задними копытами отъ новыхъ претендентовъ.