Каулькай и Кутувія, другіе пастухи стада, сидѣли на самомъ краю площади у маленькаго костра, протянувшаго по вѣтру длинный и тонкій дымокъ съ развихреннымъ концомъ, похожимъ на кудрявую метелку. Пастухи отдыхали отъ бѣготни, увѣренные, что олени не уйдутъ съ пастбища, пока нѣтъ комаровъ.
— Пришелъ? — сказалъ Кутувія, поднимая голову. Онъ лежалъ на животѣ, опираясь локтями объ землю. То былъ здоровый, точно выкованный изъ желѣза человѣкъ, съ плоскимъ и широкимъ лицомъ, безформеннымъ носомъ, похожимъ на шишку, и узкими глазками, какъ будто выковырянными тупымъ шиломъ. Черты его лица поражали грубостью, фигура напоминала обрубокъ массивной плахи, поставленный на пару крѣпкихъ прямыхъ кольевъ. За то на своихъ четвероугольныхъ плечахъ Кутувія могъ нести на большое разстояніе круглую, т. е. не ободранную и невыпотрошенную оленью тушу.
Каулькай сидѣлъ противъ него на корточкахъ, упираясь подбородкомъ на соединенныя вмѣстѣ колѣни. Онъ также поднялъ лицо по направленію къ новопришедшему и остановилъ на немъ свои большіе глаза орѣховаго цвѣта. Лицо его было совсѣмъ бронзовое, съ суровыми крупными чертами, съ большимъ слегка орлинымъ носомъ и рѣзкой вертикальной морщинкой между нахмуренныхъ бровей. Онъ напомнимъ индѣйскаго вождя изъ племени какихъ-нибудь Семиноловъ или Апаховъ, и глаза невольно искали на его коротко остриженной головѣ традиціоннаго пучка орлиныхъ перьевъ, знаменующаго достоинство предводителя индійскихъ воиновъ. Желтая собака, лежавшая у ногъ Каулькая, тоже подняла длинную морду, вытянутую, какъ у лисицы, вильнула долгимъ пушистымъ хвостомъ и снова свернулась въ клубокъ.
Эуннэкай сбросилъ на землю ношу, отдавившую ему плечи, и самъ тяжело опустился около нея. Оживленіе его силъ исчезло вмѣстѣ со страхомъ, и онъ чувствовалъ себя совсѣмъ разбитымъ.
— Эгей!.. — отвѣтилъ онъ на привѣтствіе — пришелъ!..
— Что видѣлъ? — спросилъ Кутувія, помолчавъ.
— Нѣтъ! — вяло отвѣтилъ Кривоногій. Ему не хотѣлось разсказывать про медвѣдя.
— А я думалъ, что медвѣдь тебя съѣлъ! — сказалъ насмѣшливо Кутувія, оскаливъ два ряда крупныхъ бѣлыхъ зубовъ, похожихъ на лошадиные.
Глаза Эуннэкая широко раскрылись отъ ужаса.
— Не говори! Не поминай! — сказалъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Поминать грѣхъ!
— Развѣ видѣлъ? — спросилъ Каулькай голосомъ, въ которомъ слышалась тревога.
Кривоногій утвердительно опустилъ глаза.
— Куда пошелъ? — снова спросилъ Каулькай.
— Не пошелъ. Еще лежитъ! — неохотно отвѣтилъ Кривоногій. Разговоръ положительно казался ему опаснымъ.
— Еще въ стадо придетъ! — задумчиво продолжалъ Каулькай. — Всѣхъ оленей разгонитъ.
О подробностяхъ встрѣчи Эуннэкая съ медвѣдемъ никто, однако, не сталъ разспрашивать. Онъ вышелъ изъ нея благополучно, стало быть, и спрашивать было нечего.
Наступило короткое молчаніе.
— Сколько разъ ложился? — спросилъ Кутувія также насмѣшливо.
Но Эуннэкай не отвѣтилъ. Его глаза были прикованы къ кучкамъ рыбьей шелухи, разсыпанной тамъ и сямъ около костра.
— Нашли? — спросилъ онъ тихо. Ему внезапно до смерти захотѣлось ѣсть.
— Нашли! — безпечно отвѣтилъ Кутувія, поворачиваясь на бокъ и опираясь на локоть.
— Сколько?
— Три!
— Крюкомъ?
— Крюкомъ!
На устахъ Кривоногаго вертѣлся невысказанный вопросъ, но вмѣсто того, чтобы сказать что нибудь, онъ только сплюнулъ въ сторону долгимъ, голоднымъ плевкомъ. Нечего и спрашивать. Очевидно, ему ничего не оставили.