— Что же, Катыкъ! — наконецъ, лѣниво спросилъ Кителькутъ. — Такъ и задушили?.. А?
— Если самъ проситъ, — проворчалъ Яякъ, не поднимая головы, — развѣ откажутъ?
— А кто же душилъ? — спросила изъ своего угла Рынтына, продолжая скручивать свои безконечныя нитки на голомъ колѣнѣ.
— Жена держала на колѣняхъ, сыновья тянули веревку, — проворчалъ Яякъ послѣ нѣкоторой паузы еще болѣе недовольнымъ тономъ.
— Жена держала?.. гычь![13] — повторила Рынтына протяжно. — А онъ почему просилъ смерти?
Дѣло шло о добровольной смерти одного чаунскаго жителя, который, подобно Яяку, ежегодно пріѣзжалъ къ Кителькуту для торга, но въ эту зиму вдругъ предпочелъ потребовать отъ собственныхъ сыновей, чтобы они ему перетянули горло веревкой, что и было благополучно исполнено. Присутствующіе уже выслушали изъ устъ Яяка подробное описаніе этой интересной исторіи, но Рынтына отъ нечего дѣлать была не прочь услышать повтореніе.
Однако, Яякъ не чувствовалъ расположенія удовлетворить ея желаніе.
— Я вѣдь говорилъ уже, — отрывисто сказалъ онъ. — Надоѣло на солнце смотрѣть, захотѣлъ уйти къ предкамъ. Развѣ я что знаю!
И онъ выпятилъ свои толстыя губы съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что Рынтына сразу удержала новый вопросъ, бывшій у нея на языкѣ. Видно было, что онъ рѣшительно отказывается повторить разсказъ.
— У, пріятель! — задумчиво проговорилъ Кителькутъ. — Надоѣло на солнце смотрѣть! Охъ! Старый пріятель отправился одинъ! Не захотѣлъ подождать товарища!.. Всѣ уходятъ старые, по одному! — продолжалъ онъ еще задумчивѣе. — Видно, и до меня очередь доходитъ.
Старикъ въ свободныя минуты любилъ пофилософствовать на эту тему.
— Будетъ тебѣ! — вдругъ сердито сказалъ Яякъ. — Вотъ были, вотъ не стали! Не все ли равно? Развѣ мы бабы? Скажи лучше: хорошо погуляли у таньговъ[14] въ деревянныхъ домахъ?
— Эгэй! Погуляли! — отвѣтилъ Кителькутъ довольнымъ тономъ. — Какъ слѣдуетъ развлекли скуку. У Кулючина[15] очень крѣпкая… За черную бутылку — красную лисицу. На цѣлый день оглушишься…
Лица всѣхъ присутствующихъ оживились, старуха отложила на колѣни свою кудель и приготовилась слушать, машинально поглаживая ее рукой. Даже Нуватъ на минуту приподнялъ голову, но, впрочемъ, тотчасъ же опять приникъ къ своимъ ладонямъ. Водка была единственнымъ предметомъ разговора, который не допускалъ истощенія.
— А сколько бутылокъ? — спросилъ Яякъ съ жаднымъ блескомъ въ глазахъ.
— Сколько угодно, — нѣсколько уклончиво отвѣтилъ Кителькутъ. — Водка не кончалась. Уѣхали, не истощивъ запаса.
— Ухъ! — широко вздохнулъ великанъ. Ему вдругъ не хватило воздуха въ тѣсномъ пологу.
— Янынтынъ переколотилъ всѣхъ людей въ Коретовой, — сказалъ Кителькутъ, улыбаясь. — Этотъ человѣкъ, когда напьется сердитой воды, хуже чорта.
— Всѣхъ людей? — повторилъ Яякъ съ недовѣріемъ.
— Такъ-таки всѣхъ до одного человѣка! — подтвердилъ Кителькутъ. — Баба тамъ есть старая, одна въ домѣ живетъ, и ту не пропустилъ. У него былъ чемоданъ съ американскими подпилками, чемоданомъ ее по головѣ огрѣлъ. Она послѣ него до вечера голосомъ кричала со страха.
— Го-го-го! — радостно засмѣялся Яякъ. — Чемоданомъ.
— Другой тамъ есть, Мичаньконъ (Мишанька), человѣкъ съ табачнымъ носомъ… Только хотѣлъ нюхнуть, а Янынтынъ ударилъ по табакеркѣ и приплюснулъ ее къ носу. Насилу отчихался..
— Го-го-го! — смѣялся Яякъ еще радостнѣе.
— Одну бабу съ избы столкнулъ; два мужика унять хотѣли — обоихъ повалилъ, обоихъ лозою дралъ, до третьяго голосу кричали, — продолжалъ Кителькутъ описывать подвиги неизвѣстнаго Янынтына.
— А за что онъ разсердился? — спросилъ Яякъ, нѣсколько успокоившись отъ смѣха.
— У Кулючина разбавленную бутылку взялъ. Вотъ! — объяснилъ Кителькутъ.
— Такъ и надо, — одобрилъ Яякъ, — такъ ихъ и надо! А къ Кулючину ходилъ?
— Зачѣмъ пойдетъ? — сказалъ Кителькутъ. — Онъ не вовсе глупъ. То казаки. У нихъ длинные ножи (сабли) есть. Еще могли бы причинить вредъ.
Яякъ не выразилъ особаго восхищенія мудростью этихъ соображеній.
— А ты кого поколотилъ? — спросилъ онъ полушутя.
— Мой умъ не тонетъ въ сердитой водѣ, — сказалъ Кителькутъ. — Смолоду живу, гостя. Ѣмъ чужое мясо чаще, чѣмъ свое. Стану ли дѣлать злое въ чужихъ домахъ?